Наш мир — живой. Каждую секунду он рождается из линий эйи. Родившись — умирает. Так полагают эйниты.
Ученые полагают, что мир рождается из суммы одновременно существующих возможностей. Разница не велика, в общем–то. Квантовое многовариантное будущее переходит в четырехмерное одновариантное настоящее. Легко и просто.
Эйниты полагают, что видят варианты будущего. Мало того, они полагают, что могут влиять на выбор вариантов не поступками, а исключительно силой душевного настроя. Подтвердить или опровергнуть это трудно, но я пару раз наблюдал ситуации, просчитанные логиками казалось бы совершенно однозначно. Но Проводящий говорил — нет, будет так, и все наши выверенные расчёты летели влево.
Конечно, можно спорить, можно говорить, что рассчитывали мы не правильно. Но сомнения всё–таки остаются, когда это повторяется.
Кстати, грешат психическим воздействием на реальность не только эниты. «Ледяные лорды» — нисколько не лучше, однако — гораздо более жестоки. И в этом плане эйниты мне симпатичнее. Жестокости в мире и так хватает. Хотя она — самое нелогичное, что в нас есть.
Звери не убивают без причин. Это делают только люди. Убивают, уничтожая своих же соплеменников. Убивают, нанося вред тканям собственной души.
Я читал где–то, что душевное вырождение и было причиной массовой экспансии человека в космос. Земляне просто вытесняли тех, в ком желания разрушать было слишком много.
Но развиваются интенсивно как раз агрессивные цивилизации…
Возможно, Земля уже погибла от недостатка адреналина? Или — они нашли выход?
Почему же мы так невозможно нелогичны?
Похоже, совмещение несовместимого — вообще свойство любой жизни. Мы состоим, но не составляемся из отдельно взятых частей — и значит — мы живые…»
Да, я дочитывал дневник.
Не подумай чего, я спросил. Дьюп пожал плечами — говорил он всегда мало, и сегодня — особенно.
А я не мог уснуть. Потому что хорошего конца у сказки не получилось. Влану спасти мы не смогли.
Айяна сказала это сразу, как только увидела её.
Она склонилась над девушкой, и почти тут же выпрямилась, покачав головой.
— Нет, — начала она по–экзотиански, но я понял почти всё. — Все нити оборваны. Большая судьба — большая плата. Ей нужно было жить по–другому. Тише.
Потом она коснулась пальцами виска и добавила.
— Ребёнка я могу забрать с собой.
И я понял — она знала. Знала сразу. Потому и согласилась лететь с нами.
Возразить было нечего.
Айяна сказала, что останется до рождения ребёнка. Ненадолго, потому, что девочка родится семимесячной.
Присутствующий тут же медик потерял дар речи — он, вместе с меддиагностом, недавно озвучивал, что родится мальчик.
Мы ждали.
Потеряв Дьюпа, я пытался свернуть горы. Потеряв Вланку, я ощутил, что любое движение — бессмысленно.
Реальность останавливалась. Я мог передвигать слова и чувства, как предметы.
Они проплывали передо мной медленно и неотвратимо. И я видел уже, где было начало их движения, а где вечность обрывалась, и слова превращались в материю.
Круговорот энергии. Слово и его овеществление. Я мог сейчас сказать стул, остановить сказанное и поставить его на пол. И сесть. Но я не хотел. Можешь — только тогда, когда уже не хочешь.
Почему не я? Почему Тако должен был закрыть меня своим телом, а Влана сесть в якобы мою шлюпку?
Может, мне самостоятельно прекратить уже самого себя по–тихому, чтобы никто больше не занимал «моё» место в небытие?
Я механически отмечал, что Айяна то и дело останавливает взгляд на моём лице. Но мне было всё равно. Я делал какие–то необходимые дела. Проверял посты, конфисковывал расплодившееся оружие, ловил мародёров, ночевал у Вланки в боксе. В меня два раза пытались стрелять… Оба раза с комическим эффектом.
Первый «стрелок» старательно выцеливал меня в толпе с крыши. Потом потерял. Я долго стоял у него за спиной и смотрел, как синхронизатор прицела мечется по площади в поисках моего лица.
Второй стрелял из толпы, практически в упор. Из дефрактора. Он ожидал, что я сделаю шаг назад, но я сделал шаг вперёд, возникла завязка между доспехами и излучателем, и выстрела не получилось.
Обоих я отпустил.
Через три недели родилась девочка. Семимесячная.
Это было что–то красное, окружённое блестящей, словно бы зеркальной, сине–фиолетовой плёнкой. Из–за этой плёнки я даже не мог понять, шевелится она или нет.
— Рубашку давай, чего стоишь, — прикрикнула на меня Айяна.
Я, не отрывая взгляд от её рук, сбросил на пол китель, и стянул через голову трикотажную рубашку.
Эйнитка завернула в нее ребёнка и сунула его мне.
— Прижми к себе, чтобы не замёрзла.
Дьюп подобрал китель и накинул мне на плечи.
— А почему он такой..? — я не находил слов.
— Видишь что ли? — хмыкнула Айяна. — Все такие рождаются. Есть от тела пуповина, есть — от неба. Душа ребёнка всё ещё связана со Спящим. Выйдет плацента, мы перережем пуповину и сияние тоже угаснет.
Она ждала, пока отойдёт плацента.
Больничный хирург, попытавшийся поначалу спорить с Айяной, теперь забился в самый дальний угол. Оттуда он сигналил мне, чтобы я проверил, дышит ли девочка.
Я потрогал пальцем крошечный нос и ребёнок чихнул.
Айяна обернулась.
— Чего ты её торопишь?
Она расшнуровала платье, взяла у меня свёрток и поднесла к груди.
Медик молчал. Ещё вчера он пытался взывать к нашему разуму, объясняя, что маленькому ребёнку будет нужна специальная молочная смесь. Что здесь не специализированная клиника, и нужно срочно заказать её…
Айяна только хмыкнула. Я знал, что чувства её пластичнее, чем мои, но, тем не менее, медика прямо–таки передёрнуло.
Ребенок явно что–то глотал. Чудом для меня это не было. Если эйниты могли управлять временем зачатия, то почему бы у Айяны не появиться молоку тогда, когда ей это было нужно? Она выглядела счастливой, свечение ребенка вызывало в её лице ответный свет. Более тонкий и неуловимый.
Я отвернулся. Мне тяжело было смотреть на чужое счастье.
Если бы я мог — я бы заплакал. Но я — не мог.
– О–обессточивать будем? — жалобно спросил хирург.
— Нет, — сказал Дьюп.
Айяна согласно кивнула.
— Надежда всегда есть, — она, снова передала девочку мне и поправила шнуровку на платье. — Даже когда в будущем мы её не видим — надежда всё равно существует. — Она помедлила, глядя, как я неловко пристраиваю на руках ребенка. — А тебе лучше поехать со мной. — И повернулась к Дьюпу.— Отпусти его хотя бы на пару месяцев? Умрёт он у вас. Ты думаешь, я по его скорбной морде вижу, что он не хочет жить? Сияние усиливается…
На этой фразе заглянул Мерис, который не решился присутствовать непосредственно при родах и ждал за дверью.
— Да что это за сияние такое? — взвился он с порога, но осёкся, увидев у меня на руках ребенка. — Девочка?
— Девочка, — подтвердил Дьюп.
Я молчал. Я не чувствовал рук. Ребенок совсем ничего не весил, или это я провисал в пустоте вместе с ним?
— Объясни ему, Айяна, — сказал Дьюп. — Помещение не прослушивается, я проверил. У тебя получится лучше.
— Это почему? — спросил Мерис, разглядывая крошечное личико девочки.
— Айяна — микробиолог.
— А что, сияние видят именно микробиологи? Врожденный микроскоп в правом глазу?
Мерис кусался. Он всё ещё не мог примириться со смертью Вланы. И с чувством вины.
— Сияние эйи видеть — дело привычки. — Айяна жестом отослала хирурга и подождала, пока за ним закроется дверь.
Она никак не отреагировала на язвительность Мериса. Её манера общаться немного свысока была всё той же, что и на Къясне. И здесь она держала себя хозяйкой. И говорила словно хозяйка. Дьюп, видимо, принял её вместе с манерами, это у Мериса они вызывали раздражение.
