Сорока задумался, но не понял: ни слов Грифа, ни того странного исчезновения, которому стал свидетелем. Вместо этого он мотнул головой и задал вопрос, настойчиво стучавшийся в голове:
— Где Бухарик?
— Так вот он, — Гриф нежно похлопал, почти погладил дымящийся капот, — глаза ты что ли залил не хуже Бухарика?
И только после этих слов Сорока заметил человека за рулем.
— Мне тоже потребовалось время, чтобы его найти, — доверительно сообщил Гриф. — Вообще, я тупанул, конечно. Надо было сразу сюда гнать. А когда понял, где искать — тупанул еще больше. Решил притащить тебя к нему силой. Чтоб быстрее. А быстрее видишь — только кошки родятся. Надо было чтоб ты свои ходом, добрался…
Сорока сглотнул. Человек в салоне разбитой машины крепко сжимал руль и смотрел прямо перед собой — даже не повернув головы. Казалось, это кукла, а не кто-то из плоти и крови.
— Отпусти его! Немедленно!
— Да разве я держу, — удивился Гриф и чуть ли не обиделся, — он сам себя держит. Хочешь, спроси. Я что — выродок какой?
Медленно, как во сне, не спуская глаз с Грифа, Сорока подошел к машине, а потом глубоко вдохнул, будто набрал воздуха в грудь перед нырком, нагнулся, рывком распахнул дверь и заглянул внутрь.
— Бухарик, друг, ты как?
Но Бухарик сидел по-прежнему вцепившись в руль и не отозвался.
— Что ты с ним сделал? Отвечай!
— Ничего, — грустно прошептал Гриф, — он просто тебя не слышит. Он больше никого не слышит. Знаешь, что это?
Сорока опешил, но иного ответа кроме того, что и так вертелся на языке, не нашел.
— Пустырь… Машина?
— Машина, — кивнул Гриф. Вздохнул, слез с капота, распахнул дверь с противоположной стороны и тоже оглядел Бухарика, словно видел впервые.
— Знаешь, даже хорошо, что для тебя это просто машина. Для него это был Храм. Все дороги ведут в Храм. Неважно какой. Необязательно ведь четыре стены и крыша… Его дорога вилась много лет, а привела сюда. Место, где он стал богом. Место, откуда пошел наш мир.
Сорока почувствовал, как у него закружилась голова.
— Богом?
— Да-а-а, — Гриф почти с нежностью провел по бледно-голубому лбу Бухарика, поправил непослушные пшеничные пряди, чтоб не лезли в глаза, — правда, теперь он ничего не слышит. Богу потребовалось семь дней, чтобы создать мир. А ему — семь с небольшим минут. Знаешь почему?
— Мне очень жаль. Но в этих условиях мы ничего не могли сделать… Основной удар пришелся на грудь, голову, позвоночник… Раздроблены кости, перебито основание черепа…
— Дверь заклинило…
— Его надо вытаскивать…
— После остановки дыхания и сердечной деятельности человек умирает не сразу. Практически мгновенно отключается сознание, потому что мозг не получает кислорода и наступает его кислородное голодание. Но тем не менее в короткий период времени, от трех до шести минут, его еще можно спасти.
— Кира, девочка моя, не смотри, не надо…
— Оле-е-г! Не-е-ет! Это ты! Это ты во всем виноват! Зачем ты?! Это из-за тебя он поехал за город в такую метель по гололеду! Ты его позвал при-е-ехать!
Сорока пошатнулся. Удар был слишком силен. Женский крик ввинчивался в уши, хотя вокруг стояла мертвая тишина, и только напитанный поземкой ветер скулил в искореженном капоте.
— Шесть минут он ждал, что Олега спасут, — помолчав, добавил Гриф, шёпотом, словно боялся потревожить Бухарика, — шесть минут, пока вокруг суетились врачи, верил, что все не напрасно. Бог знает, где он это вычитал. Уже и не вспомнить. Но время вышло и не наступило ничего кроме боли, раздирающей на части. И тогда на седьмую минуту он спас своего друга сам. Как мог.
Сорока нестерпимо захотел убежать, закрыть уши руками, отгородиться завесой — глухой и непроницаемой, как сама пустота, но потрескавшиеся на морозе губы сами против воли спросили:
— И что он сделал?
Гриф хмыкнул, будто иного и не ждал.
— Бухарик, он… Придумал новый мир. В котором тот кошмар не случился. Мир, где время замерло, где царила вечная зима, и где он мог видеться с Олегом сколько угодно. Он стал богом этого мира, придумал его «от и до» в своей голове. А теперь, когда он ничего не слышит — мир начинает разрушаться. Потому что не может существовать, если не подпитывается волей создателя. Его мысли, надежды, страхи… Вот, что было важно. Вот, на чем все держалось. Остальное так — скорлупа. А теперь — тебе решать.
Сорока сглотнул, и время, которое он выиграл этим, пролетело бессовестно быстро.
— Почему мне?
Гриф снова улыбнулся и на этот раз улыбка вышла доброй, как улыбаются матери когда ребенок несет милую чушь. Картинно хэкнул, нагнулся, подышал в зеркало заднего вида, протер его рукавом и вдруг, вывернув до хруста, сунул Сороке под нос:
— А ты на себя посмотри.
Сорока послушно поднял взгляд, непонимающе мотнул головой, отбрасывая со лба вечно лезущие в глаза пшеничные пряди, поправил воротник куртки — слишком большой, а потому сидевшей мешком, потом перевел взгляд на Бухарика и неожиданно понял.
— Меня узнал, его узнал, а сам себя не можешь? — Хохотнул Гриф, глядя на растерянное лицо Сороки, потом взглянул на фигуру в машине и улыбка его угасла, — ему было сложно. Признать все как есть. И он создал тебя, как того, кто продолжит с того момента, где он закончил. Свою новую версию. Лучшую. Которой хватит сил признать прошлые ошибки. Видишь ли, он — ты — не мог избавиться от ощущения злости, потому что с ранних лет завидовал, как легко и просто Олег получает все, о чем мечтал ты. Любовь красивой девушки, дружба одноклассников, признание профессоров. И когда Олег сказал, что любит тебя — эта злость победила. Ты ощутил такое превосходство, такое удовлетворение… Теперь ты мог мучить его, делать вид, словно ничего не понимаешь, смотреть, как он страдает, как в кое-то веки он не может заполучить то, чего хочет. Тебя. Это стало твоим триумфом, твоей долгожданной местью. А потом знаешь сам, что произошло…
Сорока не кивнул — сил не хватило, но Гриф понял и так.
— Ты не смог себе простить, что из-за твоих глупых издевательств, подколок, подначек он погиб. Ты слишком испугался, каким чудовищем оказался. Ты обманул всех и обманулся сам, притворившись, будто не знал о чувствах Олега. Что все это неправда. И якобы был уверен, что твою просьбу приехать — зимой загород — он воспримет как шутку и никуда не поедет. Как будто ты не знал, какую власть над ним имело твое слово, твоя просьба. Ты притворился, что все это была…
— … шутка. Кира, клянусь тебе!
Do you understand who I am*
— Я не знал, что он воспримет это серьезно! Я и подумать не мог! С чего вдруг!
Do you wanna know**
— Да мы просто прикалывались, и я ляпнул — хочешь приезжай… У меня и в мыслях не было!
Can you really see through me now…***
Сорока прислушался к мелодии, летевшей из автомобильной магнитолы, и сказал:
— Я уже слышал эту песню.
— Конечно слышал.
Гриф выкрутил ручку на полную и мелодия полилась над заснеженным пустырем.
— Она играла там… В его машине, когда ты видел его… В последний раз.
— Олег! Нет нет нет! Пустите!
— Стой! Парень, куда!
— Олег! Да помогите же, блять, кто-нибудь!
…But just tonight I won’t leave
I’ll lie and you’ll believe
Just tonight I will see
That it’s all because of me…****
Сорока сел на снег, ноги перестали держать его. Белые трескуны подошли и сели рядом, словно Сорока был их божком.
— Теперь тебе решать, — повторил Гриф, — я должен был отвести тебя к нему. Потому что когда Бухарик исчез — я понял: время пришло. Он был готов умереть. И его старый мир должен исчезнуть, чтобы ты — его новая личность, новое я — мог сотворить свой мир. Узнать правду и решить: можно ли спасти хоть что-то или все обречено кануть в пустоте. Эта зима и этот город с его вечной болью и не проходящим чувством потери — тупик. Навечно застывшее нигде. Когда двигаться дальше некуда, смерть — хороший выход.
