Слезы градом бежали по лицу Сороки и ему потребовалось бесконечно долгих пять минут, чтобы выдавить из себя:

— На самом деле, он… я… тоже любил Олега. Просто из-за дурацкой гордости… и обиды… не хотел признать. И он… Я. Не смог жить, после того что случилось по моей вине.

— Я знаю. Я… Всегда знал, Саш. Я думал, тебе надо дать больше времени, надеялся ты сможешь простить меня за то, что нечаянно мучил тебя. Я тогда не все понимал.

Гриф обошел машину, встал рядом, так что их с Сорокой глаза очутились вровень, но вместо злости и презрения Сорока увидел в его взгляде лишь теплую грусть.

— Я потому и спешил. Было так невыносимо смотреть, как ты мучаешься. Как он мучается… Бухарик — он ведь после той аварии не стал класть все яйца в одну корзину, знаешь ли. Даже в своем выдуманном мире он боялся потерять Олега и разделил его на… Нас. На те части, которые он любил больше всего в Олеге. Айзек — разум, начитанность, эрудированность. Дени — изящество и умение непринужденно красиво держаться на людях. Тот магнетизм, покоривший Киру… Ну и… — Сорока ждал, и Гриф не стал его мучить, — меня, Грифа, как звали Олега Птицина его товарищи еще со школы, бесшабашного веселого друга, который всегда умел поддержать, потому что я видел Бухарика насквозь. И понимал его порой даже лучше чем он сам. Бухарик не мог справиться с чувством вины и потери, которое его съедало. Он решил уйти, чтобы освободить место тебе. Ты смог пройти через то же осознание, что и он, и не раствориться в этом мире. А теперь, ты — новый бог и тебе решать.

Сорока улыбнулся сквозь слезы и не удивился тому, что они не замерзают, потому что вдруг понял: отныне все будет так, как захочет он. А он сейчас хотел плакать, будто выпуская из себя что-то старое, забродившее.

— Выходит, ты спасаешь меня даже мертвым.

Гриф улыбнулся шкодливо.

— Это моя работа. Неплохо же вышло.

Мотор машины взревел. Сорока опустил глаза на собственные руки, сжимающие руль. Потом взглянул поверх на блестящий лакированный капот — будто только из автосалона.

— Значит, это все?

— Похоже на то, — Гриф наклонился к водительскому окну, деловито сунул руки в карманы, — езжай, видишь дорога свободная. А я, пожалуй, тут останусь. Че мне там делать? Видеться, вроде, незачем, а вспомниться — и так сможем. Ты уж только постарайся там. Я на тебя рассчитываю. Не лоханись, смотри. Чтобы ты… Он больше не страдал по ерунде, лады? Ну подумаешь, обидно ему было, да блин, с кем не бывает, я знаешь сколько по мелочам себе мозги парил… В общем позаботься там обо всем. Разберись.

Сорока с улыбкой кивнул, сморгнул налипшие на ресницы слезы и вдруг по-детски отчаянно признался:

— Только я не вижу там никакой дороги.

Гриф рассмеялся — звонко и свободно, как ни разу не смеялся при Сороке. Словно он сдерживался все это время, а теперь ушло что-то тяжелое, давящее ему на грудь:

— Дурак ты, Саш. А ты поверь, что она там есть.

Утробно урча, машина дернулась, вырываясь из снежного плена, двинулась, покатила вперед. Позади Гриф, смотревший вслед, вскинул руку в прощальном жесте. Мягко покачиваясь на ухабах, машина съехала с заснеженного пятачка. Тьма прильнула к стеклам. Песня, непрерывно льющаяся из динамиков, заглохла и стала белым шумом. Сорока крепче сжал руль, но ухабы напротив прекратились, будто под колесами распростерлась самая ровная, выложенная лучшими асфальтоукладчиками, автострада.

Пальто Дени, накинутое на плечи, согрело Сороку. «Поверь, что дорога есть», — сказал голос Грифа у него в голове. «Даже если ты пока ее не видишь». Ручка автомагнитолы дернулась сама по себе. «Добрый день, всем, кто в пути», — радостно провозгласил бодрый голос диктора, — «это было долгое утречко, но давайте уже следующий трек». Сорока кивнул и вдавил педаль газа в пол. Тьма впереди дернулась, отступила, изогнулась. На выходе из тоннеля ослепительным прямоугольником зажегся свет.