— Зачем же Гриф так?
— А ты пойди пойми, что у человека в голове, — отрезал Дени, с досадой крутанув руль, — опять не туда свернул… Для тебя глупость полная, а для кого-то имеет смысл. Поступки наши — отражение мыслей, а в голове соседа темнота, и разумом я назову свечу, что светит одному, как близко бы ты не был.
— Он хотел меня застрелить, — шептал Сорока, — за что? Что я сделал?
— Да разве угадаешь. Черт побери!
«Кирпич», увенчанный противным вырви-глаз рыжим фонарем, преградил машине дорогу, и Дени пришлось сдать назад, возвращаясь на шоссе.
— Вещи одни и те же, а мысли они рождают разные. Что для тебя — пустяк, для кого-то вопрос жизни. Другая оценка, другая реакция, другой выбор. Вот, скажем тебе человек скажет проваливать — ты развернешься и уйдешь. А другой — нет. Наоборот, начнет допытываться: за что, почему, пытаться переубедить, доказать обратное. Или напротив: не нравится тебе, предположим, сильно кто-то. Один прямо скажет — иди ты лесом, любезный, а другой… Вот ты, Сорока, чтобы сделал?
— Не знаю, — пробормотал Сорока, — неудобно как-то человека лесом ни за что, фактически. Опять же, почему не нравится. За дело или просто… Осторожно!
Машина съехала по рукаву трассы вниз, к железнодорожному переезду. Откуда-то из темноты прямо перед капотом опустился — почти рухнул — шлагбаум. Тьма подобралась ближе и сожрала дорогу по другую сторону рельс, так что остались только полосатая лента шлагбаума и красные глаза семафора, мигающие из темноты.
— А штука в том, дорогой мой, что просто так ненависти взяться неоткуда, — глухо сказал Дени, — природа вещей, милый друг, такова, что ничего не берется из ниоткуда и не исчезает в никуда. Тем более ненависть. Это тебе не старая газета — в одно мгновение на помойку выкинуть. Есть у тебя человек, которого ты ненавидишь, Сорока?
— Нет, — прошептал Сорока и почувствовал, что сказал правду, — нет.
— Уверен?
Под мигающим взглядом семафора Дени развернулся, пытаясь вырулить на шоссе, — шестерка протестующе рычала мотором.
Just tonight I will stay
And we’ll throw it all away
When the light hits your eyes
It’s telling me I’m right*
Сорока поморщился.
— Выключи радио, — попросил он, — я думать пытаюсь.
Песня замолчала, хотя Дени все так же двумя руками сжимал руль.
— Я же Грифу ничего плохого не сделал. И Айзек. И Бухарик тоже. Ему не за что меня ненавидеть. До сих пор не верится.
— Facile autem perversas — путь легкий, но неверный, — констатировал Дени.
— Неправильно, — возразил Сорока, — facile autem perversas — это «легко ошибаться». Вечно ты путаешь свои заумные фразы и зачем только на лекции по латыни таскаешься, если так и не запомнил ничего…
— Чтоб ты потом не сквозанул куда, после лекции. Погнали в кино.
— Ты же Киру звал?
— Так обоих зову. А хочешь потом оставлю вас вдвоем наедине, так сказать, уединиться?
— Оставишь меня наедине со своей же девушкой?
— Ну она ж тебе нравится, ты сам говорил. Вот и попробуй… Подкатить. А то до старости будешь сиськи мять. Скажешь мне спасибо, что твое счастье мне дороже своего собственного.
— Заканчивай паясничать, тошнит от тебя. И не смей так про Киру говорить! Что она тебе давалка какая? А то рожу разобью. Чтоб думал, че несешь. Направо-налево ее всем предлагаешь?
— Да брось, куда, стой. Я же пошутил, я дурак. Хочешь серьезно?
— Ну?
— Возьми себе меня вместо Киры. Я лучше.
— Ты совсем мозгами поехал? Пидором заделался?
— Вот вечно у тебя: то «нахер иди», то «мозгами поехал». И физиономия скучающая. Я ж серьезно. Ты мне, может, со школы нравишься, знаешь?
— Да заебал ты, Олег, со своими приколами. Ничего я не знаю!
— Я ж сказал, не шучу. Ну хочешь докажу? Что тебе сделать?
— Заткнись для начала.
— А может лучше звезду с неба? Как лучшему другу и… Не только, а?
— Пиздобол.
— Не веришь? Или что — ушел в несознанку, делаешь вид, что не в курсах и знать ничего не знаешь?
— Ну хочешь, проори на весь коридор. Я узнаю. И пусть все в универе знают о твоей нетленной мужской любви ко мне. Как Аристотель завещал. Слабо тебе, Олеженька? И что только Кира в тебе нашла.
— Слушай, может лучше попкорн и пиво с меня? И билеты. Тогда поверишь? Лан, серьезно, погнали в кино. Я ж специально даже на пару приперся, тебя дожидался. Говорят, хороший фильм, пошли сходим?
— Запоминается самое важное. И это обидно вдвойне, — помолчав добавил Дени, огляделся по сторонам, словно ожидал увидеть еще кого-то и не увидел. — Дурацкая карта, вообще не понятно куда ехать. Знаешь как странно, когда вроде бы ясно, куда надо, а вырулить не можешь.
Впереди темным валуном вырисовался заслон из сваленных автомобильных покрышек и прочего мусора. Темные фигуры в пятнистой униформе без знаков различия выползли с обочины, завозились, вытянулись цепочкой, перекрывая проезд. Фары «шестерки» выхватили из темноты лица, закрытые блестящими гладкими забралами.
— Проезда нет, — глухо провозгласила одна из фигур. — Или вы тоже к белым?
— Нам надо за город, — крикнул Дени, — у нас там друг!
— Нет никакого загорода, — зашептали фигуры. Качнулись, при этом некоторые упали на четвереньки и, неуклюже подпрыгивая, по-звериному, стали подбираться ближе, — ересь это. От белых. А есть только Город. Город един и велик. Мы живем в Городе. Мы принадлежим Городу. А за Городом лишь ересь и тьма. И канут в той тьме, все кто сошел с Шоссе Истинного.
— За городом есть дом. Там держат нашего друга, — сказал Сорока. — Я знаю, что есть. Нам надо туда.
— Откуда знаешь, — прошептала тьма на сотню голосов, — разве ты жил там, разве те стены помнят тебя? Откуда в тебе вера, что там есть что-то, кроме пустоты.
Сорока покосился на Дени.
— Потому что мне так сказали. Друг сказал.
Тьма рассмеялась — визгливо и раскатисто, все равно что заплакала.
— Друг, друг, друг… Друг сказал, а ты уш-ш-ши закрой. Слова летучи. С-с-слов не видно. Иди домой и живи как жил. Не думай, не с-с-сомневайся, не верь. Это очень прос-с-то — делать вид, что не веришь. Легче, чем умереть…
— Я слышал про белых, — прошептал над ухом Дени, — говорят, это что-то вроде секты. Чудики, живут вне города, поклоняются какому-то своему божеству и все ждут конца света.
Сорока посмотрел на темную массу, колыхающуюся перед капотом, и подумал что наверное проще всего было бы сейчас развернуться и вернуться в тот пустой двор. Подняться на седьмой этаж, закрыть за собой дверь и сделать вид, что ничего не было. Что впрямь нет никакого дома, что Бухарик не ждет в заточении своих спасителей, а попросту где-то загулял.
Слезы навернулись у Сороки на глаза от осознания, насколько проще была бы жизнь, в которой ты ничего не знаешь и ни о чем не догадываешься. Сорока сглотнул и покосился на Дени:
— Прорвемся?
— Главное, командуй куда, — почти радостно подтвердил Дени, — и будет им: шах и мат, джентльмены.
Сорока огляделся, но ремня безопасности не нашел, поэтому только сильнее вжался в сиденье.
— Вперед!
«Шестерка» взвизгнула покрышками, лихо сорвалась с места, снег белыми крыльями брызнул из-под задних колес. Фигуры дрогнули, но расступиться не успели. «Шестерка» протаранила тьму, будто вляпалась с разгона в чернильную лужу. Фигуры разбрызгивало кляксами по капоту.
— Не смей, — визжала тьма, — вернись!
В какой-то момент гора покрышек выросла прямо на пути, и Сорока зажмурился, ожидая удара, но машина промчалась сквозь препятствие с той же легкостью, что и сквозь толпу людей без лиц, и помчалась по трассе.
Многоэтажки, топорщащиеся по обочинам, расступились. Мост изогнулся горбом, шоссе плавно съехало по нему вниз и проросло в земле заснеженной дорогой, бегущей вдаль, свободной от асфальта.
— Кажется, выбрались.
Сорока не понял даже, кто из них двоих это сказал.
