Сванлауг нетерпеливо смахнула навернувшиеся на глаза слезы.

– Ладно, Овейг. Ты же не за тем пришел, чтобы мне посочувствовать.

– Мне нужно, чтобы ты одолжила мне пятьсот суз серебром, Сванлауг.

Он рассказал нойрин, что с ним случилось и для чего ему понадобились деньги. Сванлауг молча качала головой и под конец объяснений скрестила руки на груди. Овейг уже предчувствовал ответ и был не рад его слышать. Старательно отводя глаза, он искал, на что бы отвлечься, лишь бы не внимать нравоучениям Сванлауг. Пусть она была его намного старше и еще помнила далекий Фён, он не чувствовал никакой разницы в годах. Ему нойрин казалась юной и слабой; он не признавал ее власти и часто думал, что, как только станет Наместником Гафастана, негласно отстранит ее от дел. И чувства нойрин его совсем не волновали.

– Неужели ты забыл все Обеты, которые давал? Неужели «умеренность во всем» – для тебя пустой звук? Невоздержанность тебе ничего хорошего не даст. Не мне судить, Овейг, но я не верю, что этого желает твоё сердце. Мне кажется, оно молчит. Будь это иначе, ты не был бы так глух к окружающим. Зачем потакать постыдным желаниям плоти? Не лучше ли побороть, переждать, не идти у неё на поводу?

– Нет, этого хочет именно мое сердце. Разве мой замысел – освободить двух девушек – не благороден?

– Если так судить, то проще в Гафастане вообще отменить рабство, но разве это всех осчастливит? Сколько людей будет предоставлено самим себе, без работы и крова? Иные ведь в рабстве живут лучше, чем свободные люди. А чужаки и пленные, разве они заслуживают свободы? Они слишком многое видели здесь, и нельзя их отпускать. Они проливали кровь наших людей и должны искупить свои прегрешениям посильным трудом, чтобы в конце пути упокоиться в этих землях. Нет, Овейг, не все так просто, как ты это видишь. Пройдёт время, и ты согласишься со мной.

Он не ответил.

– И ведь так уже было, Овейг, ты уже совершал такую ошибку. Разве предыдущее твоё рвение привело к чему-нибудь хорошему? Если бы ты не настаивал, Эсхейд сейчас была бы жива.

– Это было не только мое, но и ее решение, – холодно ответил Овейг.

– Да, но, если Эсхейд слушала Мьядвейг, а не тебя, и ушла бы вместе с людьми Эмхира, все было бы иначе. Пусть в разлуке, но вы с ней были бы счастливее.

– Смерть тоже разлука. Но я уверен, Эсхейд ещё вернётся, и я узнаю ее, как ты всегда узнаешь своих любовников, у которых душа одного человека.

Сванлауг смутилась.

– Поступай как знаешь. Но не рассчитывай на меня или кого-то из Высоких Гарванов: никто не станет помогать тебе воплощать в жизнь безрассудные замыслы.

Овейг ушел, ничего не сказав Сванлауг.

Найти Скарпхедина оказалось труднее. В Этксе сказали, что он отлучился из Гафастана и вернется лишь вечером. Больше рассчитывать Овейгу было не на кого: встречи с Мьядвейг он опасался, а никто другой из Гарванов не осмелился бы ему помогать без разрешения правящих.

Когда заходящее солнце затопило охристые улицы Гафастана светом и тенью, Овейг был уже на пристани. Он долго смотрел, как на воде пляшут многоцветные блики, как рыбаки опускают паруса своих лодок и несут домой поздний улов; слушал плеск воды и хриплые крики пестрых сефледов, дравшихся из-за кем-то оброненной рыбы.

Ночь опускалась стремительно.

Скарпхедин сошел с темной лодки, украшенной знаками Нидвы, хорошо различимыми в свете факелов. Высокий Гарван любил этот город, принадлежавший Гицуру, но навещал его очень редко.

Ожидания Овейга оказались напрасными: ответ Скарпхедина был такой же, как и ответ Сванлауг. В Этксе помощь было искать бесполезно. Оставалось надеяться на Суав.

Жрицы Амры – те, что продавали свою любовь, – не имели ни собственного дома, ни рабов, но сами были рабынями своей покровительницы.

Суав была достаточно хороша, чтобы не отдаваться никому за символические дары: жаждавшие обладать ею платили серебром или золотом. Она принесла в казну Храма немало украшений и монет трех городов, и все равно не могла позволить себе никаких вольностей. Она понимала, что у нее нет власти ни над одним мужчиной, она слаба и одинока. Все, что у нее было – Рависант и те деньги, которые бы ей остались по окончании служения Амре, но их было слишком мало, чтобы выкупить сестру.

Бессонная ночь, проведенная в душевных метаниях, не принесла ей ничего хорошего. Суав была грустна, и никто из тех, кто приходил за любовью жриц в этот день, не выбирал ее. Улучив момент, когда большинство служительниц отправились приносить жертвы Амре, Суав спустилась по беломраморным ступеням в хранилище. Из Обители доносилось мелодичное пение, тонкое, приятное всякой нотой, многоцветное и насыщенное, точно переливы аммолита. Они славили Милостивую, а Суав собиралась ее обокрасть. Услышит ли ее Амра? Простит ли?

Судорожно заламывая руки, Суав подошла к двери. В дневные часы хранилище было закрыто, но Суав знала, в которой из потайных ниш лежит в этот день ключ и как ее открыть. Где-то вверху хрустнул песок садовой дорожки. Жрица вздрогнула и обернулась. Но ничего больше не услышала: как прежде до нее доносились переливчатые отзвуки песнопений и шелест листвы. Дрожащими руками она надавила на два камня и, с трудом дотянувшись до третьего, отодвинула его.

Тяжелый металлический ключ приятно холодил ладонь. В двух замках она повернула его по солнцу и в третьем – против. Что-то щелкнуло. Тяжелая, окованная медными пластинами дверь отворилась бесшумно, и жрица переступила порог, оказавшись в полумраке хранилища. В сундуках ожерелья и цепочки лежали, свернутые в кольца, точно золотые змеи, еще не пересчитанные монеты – россыпи лун и солнц – раздували бока плетеных корзин, браслеты и кольца, пойманные единой нитью, были собраны гроздьями, холодные, печальные, давно позабывшие тепло девичьих рук.

Золото и самоцветы, о каких Суав не могла и мечтать, манили ее. Прохладный воздух словно бы полнился теплым шепотом, обещавшим красоту и богатство, царские почести. Разве Суав не достойна? Жрица стряхнула наваждение и опустилась перед корзиной, полной серебряных монет. Пяти сотен суз никто бы не хватился, но нести их было бы тяжело и неудобно, под накидкой не скрыть. Что будет, рассыпься они посреди улицы? Что скажут люди? И кто поможет жрице Амры их собрать? Это не останется незамеченным, и старшие жрицы, услышав такую историю, что-нибудь обязательно заподозрят.

Пропажу украшений заметить проще, особенно если кто-то из хранительниц положил глаз на какое-нибудь из них. И оценить их было сложнее: стоит ли хоть одно пять сотен серебром или больше? Сможет ли расплатиться Суав усердным служением или этот обман будет с ней до конца жизни?

Далекая песня жриц становилась все тише. Вот-вот девушки станут возвращаться и заметят, что дверь хранилища открыта. Тогда Суав не избежать позорной казни.

Дрожь пронизала все тело Суав. Всегда смелая, теперь она удивлялась своей внезапной робости. С трудом она отсчитала сотню серебряных монет и вытащила из глубины сундука, стоявшего в самом дальнем углу, два скромных ожерелья, одно из которых было украшено мелкими гранатами. Монеты она завязала в покрывало, а ожерелья спрятала на поясе.

Затворив тяжелую дверь и вернув ключ на место, Суав поспешила вернуться в жреческие покои: ей нужно было перепрятать деньги и украшения, чтобы вынести их из Обители. Суав сменила платье на менее броское, обвязала жреческое покрывало вокруг бедер, голову прикрыла накидкой, ниспадавшей почти до колен. Такой наряд привлекал гораздо меньше внимания, и под накидкой было не различить, что несет с собою жрица Амры.

Сад наполнился звуками шагов и разговоров: жрицы возвращались со службы, овеянные дымом курений; их глаза все еще светились чистым молитвенным светом, и в сравнении с ними Суав казалась себе пропыленной и запятнанной, как шелковый платок, зацепившийся за придорожный куст. Притворившись такой же легкой и невесомой, Суав вышла навстречу подругам, кивая и улыбаясь, прошла мимо них и выскользнула в Обитель. Высокая жрица в оранжевом покрывале заботливо расставляла курильницы у алтаря и поправляла свежие цветы. Казалось, она не обратила внимания на Суав, которая, не взглянув на свою покровительницу, вышла на улицу.