Когда они покидали Гафаста́н, солнце нового дня, очищенное сияние нового года, заливало пустыню, наполняя светом бесконечно протянувшиеся воды Великой реки, на которой, подобно лепесткам лотоса, белели паруса одиноких лодок. Жрицы Мейшéт приветствовали обновленный мир: их голоса летели над городом, густые, сильные, рвались из груди, точно птицы, прорезая еще прохладный воздух, натягивались, подобно струнам, и утихали в неподвижности утра. Жрицы передавали зов – от башни Храма Девяти к городским стенам, где, созерцая поднимающееся из песков светило, на дозоре стояли другие сестры, посвятившие жизнь Мейшет.

На рассвете было прохладно. Великая река, чьи воды днем полнились безжалостным сиянием солнца, была холодна и медлительна, и казалось, будто в ее волнах все еще можно различить отблески лунного света: его серебро постепенно блекло, уступая место золоту утра. Полотно воды меняло цвета вместе с пробуждающимся небом, дробя отражения первых лодок, скользнувших по тонкой речной глади. Привычно трепетали пестрые паруса, ловя свежий ветер, и ничто не напоминало о минувшем празднике Молчания, о голосах жриц, перелетавших от храма к городским стенам, подобно диковинным птицам, ни об узорной тени каравана, покидавшего Триаду.

В воздухе разлился тонкий звон мелких колокольчиков. Слышно было, как он пробивается сквозь пряди ветра и глухое хлопанье тонких полотен, натянутых меж колонн небольшого святилища. Оно возвышалось у берега Великой реки, и его старые выщербленные ступени спускались к самой воде. Гирлянды цветов источали невесомое благоухание, тонко змеился дым курений.

– …Амра, Милостивая! И твои слезы в Великой реке, к тебе да устремится наша благодарность! – выводил нараспев девичий голос, более густой и мелодичный, чем звон колокольчиков.

Ступая бесшумно и осторожно, Овейг шел к святилищу. Он нередко выбирался из Этксе после дней празднества, посвященного Тид, знаменующего начало нового года, чтобы посмотреть на первую службу Амре, которая всегда проходила вдали от Храма и его обителей и ненадолго оживляла древние каменные плиты под сенью массивных колонн: когда-то там собирались айдуты, и лишь много лет спустя его облюбовали служители Амры. Чувствуя, как в сердце бьется тревога предвкушения, Овейг не сводил глаз со святилища, окутанного белизной тонких трепещущих полотен, послушных ветру.

Одинокие юноши и девушки спали тут же, на склоне, среди травы, песка и камней, возле темнеющих кострищ, укрывшись накидками. Отступающая ночь уносила сон, и прежняя тишина постепенно наполнялась шагами, шорохами и тихими разговорами.

Под звон колокольчиков девичий голос продолжал читать:

– Амра, милостивая! Будь благосклонна к приходящим! Озари их сердца и души своим трепетным огнем!

Овейгу было трудно смешаться с прихожанами: в этот раз он был среди них единственный Гарван. Жрица Амры, юная, широкоскулая, с полными губами и узким подбородком, сделала Овейгу знак, чтобы он открыл лицо. Но он в ответ лишь покачал головой: Овейг знал, что если сделает так, то все взгляды будут прикованы к нему; а потом и разговоров не избежать. Он этого не хотел.

Жрица улыбнулась. В складках ее розового покрывала, казалось, дремала заря.

Опустившись на прохладные каменные плиты подле остальных юношей, Овейг принялся смотреть, как девушки подходили к жрицам, протягивали им скромные дары: кто браслет или кольцо, иные приносили фрукты и цветы, или перевязанную шерстяной ниткой прядь собственных волос, ибо иного дать не могли. Всякая подошедшая говорила жрице, сколько лет готова посвятить служению Амре, и тут же получала ответ. Отвергнутые уходили, понурив голову, а те, кого Милостивая готова была принять, оставались тут же, вместе с другими жрицами, но не произносили ни слова и не смотрели по сторонам, потому что уже не принадлежали себе.

В большой медной чаше, поставленной на треногу, горел огонь. По бокам от нее на циновках сидели жрицы, звонившие в мелкие легкие колокольчики и читавшие молитвы.

Не только любви покровительствовала Милостивая Амра: она возжигала огонь вдохновения в людских сердцах, вкладывала в уста поэтов прекрасные стихи и песни, открывала чуткому слуху музыкантов диковинные мелодии, обращала взор алчущих к новым идеям, указывая пути познания. Говорили, что Амра, принимая дары вне Обители, благосклоннее относится к приходящим. Оттого Овейг искал у нее вдохновения, просил о помощи именно в этот день. Он заметил, что, беря в руки ребаб или уд, больше не чувствует души инструмента, что стихи стали пусты, а голос потерял силу. Будучи Гарваном, он боялся, что кто-то из Старших заметит неладное, начнет присматриваться, прислушиваться – тогда не стать ему Наместником Гафастана. Созерцая жриц и ловя их скользящие взгляды, он терпеливо ждал, когда сможет подойти к жертвенной чаше.

На оранжевых одеяниях сидящих жриц, на циновках и гладких плитах святилища, вокруг высокой треноги и на пьедесталах колонн лежали цветы. Их нежный аромат был почти неразличим, задушенный терпким дымом благовоний. Звон померк, перестал, точно редкий весенний дождь; стихли голоса служительниц Амры, новые избранницы богини расселись у колонн, опустив головы. Настала очередь юношей подойти. Их было не так много, все смуглые – сплошь усгибан или обращенные айдуты, уже не отмеченные Золотым прикосновением.

Поднялся и Овейг. Чувствуя на себе ничего не значащие взгляды, он подошел к жертвенной чаше. Подле нее явственно проступал аромат курений и живое тепло гулко трепещущего пламени. Стоявшая у колонны жрица, та, что просила Овейга открыть лицо, повторила свой жест и улыбнулась. Другая жрица, закутанная в оранжевое покрывало и на вид слишком суровая для служительницы одной из Милостивых, коснулась плеча Овейга:

– Пусть Амра, Милостивая, озаряющая сердца, внемлет твоей просьбе, если ты жаждешь блага, о Ищущий.

Овейг склонил голову. Мысленно обратившись к Амре, он вытащил из-за наруча кинжал, приложил его к тюрбану и провел лезвием по ладони. Кровь закапала в чашу, тут же исчезая в пламени. Порез почти сразу затянулся, и Овейг вытер ладонь о рукав.

– Не проливай понапрасну крови, Гарван. Ни своей, ни чужой, – сказала жрица, глядя ему в глаза.

Он в ответ молча поклонился.

В Обитель Рависант пришла одурманенная жарой и полная мечтаний. Тихо напевая, она скользнула меж колонн, кротко поклонилась статуе Амры, которую было трудно рассмотреть за новым белоснежным льном и тонкими лентами, украсившими изваяние. Алтарь тонул в свежих мальвах, розах и лихнисах. Их было так много, что они осыпались на пол. Но ни один цветок не увял, питаемый дыханием Амры.

Справа от алтаря сидела жрица, закутанная в оранжевое покрывало. Заметив ее, Рависант отвела взгляд: не высоких служительниц искала она, но свою сестру, жрицу по имени Суав, носившую розовое покрывало и дарившую любовь всякому, кто о ней попросит. Выйти из обители в сад Рависант не решилась и встала у колонны, погрузившись в тонкие мечты.

Ее жизнь была тиха и незаметна: большую часть времени Рависант проводила в доме своего отца, вместе с рабами и другими домочадцами. Лишь изредка она выходила в город, чтобы повидаться с сестрой или зайти на рынок. Однообразие быта невольно породило в Рависант живое, пылкое воображение, заставлявшее ее искать – и находить – в обыденном нечто сказочное, невольно приносящее утешение.

В этот день Рависант, прежде чем отправиться на встречу с сестрой, провела немало времени под солнцем, едва приглушенным навесами: стоя среди пестрой толпы зевак, она внимала звучному голосу старого усгибан, который рассказывал толпе легенду о царевиче, жившем в незапамятные времена. Его слова увлекли Рависант, окружили ее цветными, яркими образами, такими живыми, что иногда ей казалось, будто к ним можно прикоснуться.