– Выпей со мной? Нет? Что же вы, Гарваны, вне Этксе, что духи: не едите, не пьёте и даже не курите! Так инээда встретишь – не отличишь!

Гарван улыбнулся грустной улыбкой человека смирившегося, но непобежденного. Ул-Наред по-своему истолковал его многозначительное молчание – улыбку он не видел, она была скрыта тагельмустом, – и сказал:

– Что же, Гарван, не нравится тебе сделка? А я ведь тебе навстречу иду, себе в убыток, можно сказать! – он отпил из скифоса. – И даже взяв обеих, ты еще сможешь жениться – как там у вас? – на чистокровной нойрин, и еще на одной атгибан и удовольствия ради взять какую-нибудь девушку уинвольской крови. Разве не так?

– Так, – хмуро отозвался Овейг, глядя не на ул-Нареда, а на полупустой кубок в его руке. Таких сосудов в последнее время было много, их привозили уинвольские купцы, но в Гарван-Этксе скифосов отчего-то было не найти.

– Ну! И будешь жить не хуже какого-нибудь шаха, Гарван, окруженный такими негами, которые многим из ваших и не снились из-за излишней скромности, – он криво усмехнулся. – Я бы на твоем месте не медлил и приложил все усилия. Может, и другие возьмут с тебя пример и заживете, не хуже, чем остальные, не изводя себя бессмысленными запретами.

Послышались призывные звуки зурны и звучный мужской голос вывел первую строку:

– Я много благосклонных взоров видел, уста карминные я часто целовал…

Овейг попрощался с купцом. Уходя, Гарван слышал, как все более выразительной становилась песня: вступили барабаны, им вторили ритмичные хлопки и все свободнее, точно вино из разбитого кувшина, лилась песня о победе над очередной красавицей.

***

Известие о торгах не понравилось Овейгу. Хотя час был поздний, он отправился в Обитель Амры, надеясь поговорить с Суав.

Улицы Гафастана были пусты, звуки празднества у дома Муннота затихли вдалеке. В некоторых узких улочках, затопленных тенями многоярусных глинобитных домов воздух был вязким и неподвижным, и прохладный ветер, дувший с реки, до них не добирался. Старательно обходя такие кварталы стороной, Овейг вышел на центральную площадь. Он видел силуэты караульных, замерших у Этксе и Высокого дома вестников. Точно ночные птицы, затаившиеся в густых кронах, стражи провожали его долгими взглядами. Они видели, что перед ними Гарван, и ни один не осмеливался его окликнуть.

Овейг скользнул в Обитель Амры и коротко поклонился статуе. В зале не было ни души – лишь темнота и тишина царили под высокими сводами. И курения, и светильники потухли – в воздухе еще чувствовался запах жженого масла и витал призрак благовоний. Льющийся сквозь отверстие в потолке лунный свет выхватывал из темноты лик Амры, который теперь казался зловеще-задумчивым и пленял мрачной красотой, так несвойственной этой богине.

– Овейг, – послышался шепот, похожий на легкое дуновение, – ты пришел. Тебя одолевают сомнения… Но разве может быть так, что ты не получишь то, чего жаждешь? Поговори с моей жрицей, она тебе поможет. Мне ведомы твои желания. Она не отвергнет тебя.

В воцарившейся тишине только лунный свет, как прежде, освещал лик статуи и обрисовывал очертания незапертой двери, что вела дальше, за Обитель. Овейг подошел к статуе и, прежде чем скользнуть во внутренний двор, поцеловал холодное каменное запястье.

– Я приду к тебе через одну из них. Разве смеет печалиться тот, кого я люблю? – услышал он.

Тем временем Суав сидела на скамье под высокими деревьями, смотрела на отражение луны в купальне и задумчиво причесывала свои длинные черные волосы.

Она вспоминала рассвет в святилище и встречу в Обители, когда она видела Овейга. Суав не доверяла ему и не знала, какие темные мысли он мог затаить в своем сердце, услышав ее дерзкие речи. Придет ли он в Обитель, чтобы еще раз увидеть ее? Суав надеялась, что он к ней не прикоснется, потому что Гарван слишком чист и сдержан; а если нет, то получит желаемое, как простой смертный, и забудет. А она сможет всем сказать, что такой славный юноша, которого желала бы всякая девушка в Триаде, на деле не лучше любого другого, самого невзрачного и бедного. При мысли об Овейге ее сердце не начинало биться быстрее, но Суав опасалась за сестру: она могла бы стать легкой добычей.

Темный силуэт закрыл отражение луны. Суав едва удержалась, чтобы не вскрикнуть, и подняла глаза: перед ней стоял Гарван. Он опустил край тагельмуста и поднес палец к губам, призывая Суав не шуметь. Его лицо было прекраснее и лунного лика, и всякого иного лица, которое Суав когда-либо доводилось видеть. Эта красота неизменно наполняла сердце Суав грустью и негодованием, когда она видела ее не в памяти, которая сглаживала подлинные впечатления, но наяву.

– Зачем ты пришел? Чего ты хочешь?

Овейг ответил не сразу и успел заметить, что лицо Суав на несколько мгновений приобрело выражение робкое, почти испуганное. Этим она ему живо напомнила Рависант.

– Ты знаешь, что ул-Наред собрался продать твою сестру?

– Нет, – выдохнула Суав, – я не знала. Как так?.. И Рависант мне ничего не сказала…

– Торги на следующей неделе. Но мне он согласился уступить ее за пять сотен серебром.

– Ты выкупишь ее? – Суав смотрела с надеждой.

– Если найду деньги. У меня их нет совсем. Рависант знает, и едва ли надеется. Теперь знаешь и ты.

– Зачем ты мне об этом рассказал?

– Чтобы никакой исход не был для тебя неожиданностью, Суав. – Он улыбнулся, видя, как Суав в волнении кусает полные губы. В лунном свете они казались темными, точно налитой плод инжира.

Гарван видел, что каменная скамья, прикрытая розовым покрывалом жрицы достаточно широка, и деревья приветливо клонят раскидистые кроны, полные тихого шепота, влекущего к любовному забытью. И только лишь тень тревоги разбивала жажду неги на множество мелких осколков, холодных и острых. Овейга судьба Рависант беспокоила почти так же, как и Суав.

– Спасибо, что сказал, Гарван.

Он кивнул в ответ.

Суав рада была видеть, что Гарван уходит. Когда его темный силуэт бесшумно скрылся в дверях Обители, Суав тяжело вздохнула. Полная горьких раздумий, она не смыкала глаз до самого утра.

Комната была пустая и светлая. Несмотря на жаркий час, в ней царила прохлада. Устроившись у давно потухшего, закопченного очага, Сванлауг перебирала травы. Из глаз ее катились слезы и падали на тонкие зеленые стебли.

– Отчего ты так печальна, Сванлауг?

– Лиггар умер. Его караван заблудился в одном из гиблых мест, да так там и остался.

– Откуда тебе стало известно?

– Он давно пропал, – она прерывисто вздохнула.

– Но об исходе тебе кто рассказал? Неужели сам Лиггар явился к тебе во сне с этой вестью? Если так, то знай: сны бывают обманчивыми.

Она бросила на Овейга взгляд, ставший колючим от грусти.

– Темные инээды сказали.

– О, как печально. И что же, Лиггар не станет одним из них?

– Нет, он не отреченный, просто «знакомая душа».

– И хорошо, – Овейг широко улыбнулся. – Зачем тебе полумертвый любовник?

Сванлауг вскочила, отбросив травы, но Овейг удержал ее.

– Мне кажется, ты слишком многое себе позволяешь, – в голосе Сванлауг слышались жесткие нотки.

«Твоя красота мне безразлична. Самый прекрасный лик теряет свое очарование, если за ним стоит недобрая, неразумная, непочтительная душа», – подумала нойрин.

– Прости, – он отпустил ее. – Я просто хотел, чтобы…

Сванлауг не желала слушать: она уже корила себя за слабину и за то, что так неосторожно попалась Овейгу на глаза.

– Вот, смотри, – он протянул ей причудливое черное перо. – Эмхир говорил, что, когда он видит этих птиц, его охватывает тоска, от которой сводит челюсти и больно сжимается сердце. Сегодня я нашел одну такую, мертвую, в саду. Ее перья чернее твоей печали.

– Я знаю, ему не нравились эти птицы.

– Не нравились? – Овейг поднял брови. – Не нравятся и нравиться не будут. Он еще вернется.