Только не подумай, будто я пытаюсь насмехаться над тобой, Атос. Я уже говорил, что нахожу этот нюанс до крайности очаровательным».

Алоис помнил. А потому, как и в первый раз, решил дурной вопрос о таком же дурном прописном возрасте проигнорировать, благо, что и тема на смену не заставила себя ждать.

«Заткнись. Что еще за «Атос»? Я ведь назвал тебе то имя, которое ты так хотел услышать, паршивый Лорд».

«Разумеется, назвал. И я бережно храню его в сокровенной одноименной копилочке. «Атос» в переводе с французского означает «ненаглядный».

Я просто не могу отказать себе в желании называть тебя так, как просит того сердце, мой мальчик.

Ты против?»

«Абсолютно».

«Отчего же я так и думал?

Но, боюсь, мне придется разгневать тебя, потому что я бессилен с собой справиться… какая жалость, правда?

К слову, о твоем замечательном со всех сторон имени… Ты знал, что в старом-старом германском языке «Алоис» означал нечто бравадно-воинственное, упрямое, сложно подчиняемое и дрессируемое? При этом по-своему, быть может, мудрое, но за вспыльчивым характером и не очень покладистой психикой да банальной неспособностью к усидчивости мудрость свою проявить эти создания так никогда и не успевали. Ну а про твою чудесную фамилию и говорить нечего. «Блум» — это цветок, мой ангел. Прелестный цветущий бутон. Вот и получается, что ты у меня — этакий бунтующий юный амазон с острова беспечного весеннего цветения… И образ тебе этот, уж извини за прямоту, до бесстыдного беспамятства подходит».

Наверное, если бы не последние дни, если бы не незнакомая юноше радость, струящаяся по его жилам живительным медовым теплом, он бы непременно вспылил, непременно оборвал позволяющего себе слишком многое человека, но… Сейчас ему было так лениво-хорошо, так безумно уютно, как не было еще никогда, что ни оборвать, ни психануть в целом и близко не получилось: в крови лопались пузырики терпкого кошачьего довольства, в воздухе откуда-то запахло корицей и лилией, позволяя вспомнить, что в далеком детстве такой же замкнутый Алоис всегда ощущал эти запахи, когда умудрялся чему-нибудь ненароком обрадоваться. За стеклами лил дождь, о рамы стучались облетевшие ветки, а свечение монитора согревало не хуже старой свечи, не хуже жаркого пыльного камина с коптящейся на вертеле ароматной свиной вырезкой, поэтому ссориться…

Ссориться совершенно не хотелось, и всякое раздражение быстро становилось беззлобным, заглаженным, почти смирившимся и умиротворенным.

«Ты сумасшедший», — с блуждающей на губах усмешкой набрал Блум. А потом, подумав немного, снова впервые сделал то, чего не собирался делать прежде — задал продолжающий невольно волновать вопрос: — «Если не на острове с обезьянами, то где ты тогда обитаешь, чертов Лорд…? И прошлой ночью мне опять снилась тюрьма, кстати».

«Тюрьма…?»

Кажется, с этого Тики, пребывающий в категорическом бескурсии о всех его спятивших заигравшихся догадках, так опешил, что не поспел ничего выразить по поводу того, что им удосужились заинтересоваться, и мальчишка, умудрившийся оскорбиться на то, что его старания остались как будто бы полностью незамеченными, ответил с очередной вспышкой мстительного остервенения:

«Тюрьма. Да. Гуантанамо какое-нибудь. Для террористов и прочих редкостно паршивых личностей».

«Ты что же, настолько ужасного обо мне мнения, жестокий мой ангелочек…?»

В какой-то миг Алоис подумал, что, наверное, и впрямь немного перегнул ветку и что ничего такого плохого этот странный звездный человек ему не сделал, поэтому, выкручиваясь, как умел, перенес в печатные слова не очень уверенное и совсем чуть-чуть ершистое:

«Не знаю. Но мне продолжает это сниться. Нары, игральные карты, твоя физиономия и оранжевый комбинезон будущего смертника, который всё никак не помрет».

«Твоя кровожадность меня даже несколько пугает, изумительный посланец грозного Ареса.

Смею, однако, тебя разочаровать, но ни в каком Гуантанамо я не был и попадать туда не планирую. Впрочем, кое-что пережить, конечно, в свое время пришлось…

Но всё закончилось на доброй ноте, иначе меня бы здесь абсолютно точно не было, и теперь я влеку свои серые безликие будни в самом обыкновенном тесном районе такого же обыкновенного тесного города.

Собираюсь однажды куда-нибудь переехать, потому что сил нет дышать здешней чудной промышленной гарью, разящей хуже, нежели дешевые сигареты в транспортной толчее, но пока никак не соберусь — чем старше становится человек, тем больше он нуждается в осмысленности своих действий и некоторого рода стимуле.

Понимаешь?»

Алоис всё еще предпочитал оставаться честным, поэтому так же честно ответил:

«Нет».

«Ох… ну хорошо, я попытаюсь объяснить по-другому.

Смотри. Допустим, у меня есть деньги, но мне некуда и не на что их тратить. Боюсь, что игр, выпивки и прочих бренных развлечений мне хватило уже в юные годы, я ими пресытился по горло, поэтому сейчас продолжаю тянуть достаточно жалкое существование. Нет, я всё еще ценю бокал дорогого вина из славной дубовой бочки, сочетающего в себе легкие нотки сладкой вишни, бразильских специй и, скажем, морозного мятного эвкалипта, приправленного ароматом специфических копченостей, но наслаждаться им предпочитаю наедине с самим собой, нежели с кем-либо еще.

Признаться, от этого я умираю с тоски и скуки и даже не могу сменить осточертевший по горло район — потому что мне не так здорово одному, как тебе может показаться, но я устал от поголовно одинаковых людей, которых когда-то всё пытался и пытался позвать к себе в избранники…

Видно, постигнув глубочайшую степень отчаяния, я и стал вытворять всяческие девиантные выходки, навроде тех, чтобы выбрать в Сети случайного адресата и предложить тому разговор, но…»

«Что «но»?»

«Но теперь я понимаю, что ничем иным, кроме как судьбой, этот поступок назвать нельзя.

Ты веришь в судьбу, Алоис?»

«Нет».

«Я не удивлен. И тоже не верил до поры до времени.

Но нужно признать, что я окажусь последним идиотом, если не приму очевидного. Например, ты не можешь отрицать, что это именно судьба свела нас с тобой вместе, мой мальчик. Хотя бы потому, что таких совпадений в этом мире не существует, да и потом…

Не знаю уж, как ты во мне, но я в тебе определенно нуждался больше, чем в чём-либо и когда-либо еще».

Алоис знал, что не должен был этого говорить… писать… спрашивать… не важно.

Не должен был поддаваться страшной затягивающей игре, опрокидывающей всё шахматное поле разом, но, уже всецело посаженный на лески да нитки хитрого и умелого кукловода, не сумел воспротивиться, не сумел сдержать собственных рук, жадно хватающихся за беззвучные грубые ноты.

«Это еще с какой стати?»

«С какой стати?

С такой, что только одним тобой я и сумел заинтересоваться достаточно, чтобы начать хотеть заново вкусить эту жизнь. Только появления здесь одного тебя я жду больше, нежели даже одержимый ждет глубокого глотка одурманенного кислорода.

Только за тобой я бы отправился хоть на край света, окажись Земля растянутой и не круглой, а ты — Маленьким Принцем из тростниковой лачуги над последним её водопадом.

Только ради того, чтобы увидеть тебя своими собственными глазами, мой загадочный мальчик-цветок, и убедиться, что ты — нечто более реальное, чем привидевшийся мне — прекрасный, но грустный — сон».

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

В следующий раз Алоис снова пропал — и снова на трое с половиной суток.

Испытывать нетерпение вроде бы отрезанного от него Тики было тем тяжелее, что тот, настырно и нахально пробравшийся под кожу пушистым ежиком острых китайских иголок, постоянно там возился, резался, впивался во внутренности и пускал гордую синюю кровь, заставляя мальчишку улавливать то вспышки чужой злости, то пожирающего заживо бешенства, то вдруг тоски и ноющей тягучей болезненности, которую не могло заполнить и успокоить вообще ничего.

Алоис рычал, бычился, глядел больными глазами на машинально раздражающих одногруппников, давно уже оставивших его в покое, и ни разу не соображал, что слово «сессия», приходящее однажды в жизнь каждого несчастного студента, означало в его случае еще и то, что близилась зима, задували холодные ветра, а он по-прежнему продолжал ютиться в полутонкой осенней курточке, наматывать на нос относительно согревающий шарф и поскальзываться на замерзающих лужах.