Каждый серьезный разговор с этим Тики требовал от нелюдимого, не привыкшего ничего быстро воспринимать подростка минимум сутки для осмысления и принятия хоть сколько-то близкого к правде решения. Каждый серьезный разговор разжигал в крови всё большее неверие, а каждая память об этом разговоре — всё большее отчаянье, за которым Алоис абсолютно не мог взять в толк, что ему следует делать.

На второй день он честно старался вникнуть в то, чего от него требовали преподаватели, понимая, что иначе придется выметаться из университета вон. Не то чтобы невесть какое упущение, но и жить, не работая, он продолжал лишь на условиях этой вот учебы: потеряет её — потеряет и квартиру, и сраный интернет, и, что внезапно стало единственно-главным, всякую связь с Тики Штерном.

Понимать это мальчик — понимал, только мысли его были далеко, мысли тянулись к Лорду, сердце пребывало исключительно под крышей вознесенного виртуального дома, и Блум, сколько ни бился в тот вечер и в ту ночь над абсолютно тупой грудой книг и бумаг, нарушая покой окрестных сонных библиотек, так и не смог сделать ровным счетом ничего путного, закончив долгие многочасовые потуги тремя жалкими абзацами ни о чём. Более того, в каждом из этих гребаных абзацев отчего-то присутствовали такие же гребаные безымянные лорды, высились нахмуренные во лбах моаи и кишел вирусными микробами лижущий красные берега черный нефтяной прибой.

На третий день, не выспавшийся и уверенный, что отсидит две-три пары да свалит обратно к Тики, оборвав мельтешение всей прочей добивающей бессмыслицы, Алоис столкнулся с тем, кого хотел бы видеть впредь как можно-можно реже.

То есть критически никогда.

Выползший откуда-то Леон, этакий паскудный ехидный черт из засыпанной пеплом табакерки, смотрел на него тусклыми, но взволнованными глазами, пока стоял там — у откоса бегущей вверх и вниз лестницы — один, как будто дожидаясь именно его и не собираясь никуда сдвигаться с места, когда Блум попытался с мрачной миной, старательно отвернувшись в сторону, просто того обогнуть.

Правда, где-то там же этот сраный Леон преспокойно выпростал руку, сделал такой же шаг влево, перекрывая перекосившемуся мальчишке путь, променял взволнованность на смолящее предупреждение в подтертой глазной зелени, и Алоису этого хватило с лихвой, чтобы привычное собачье бешенство, кое-как притупившееся и укротившееся исключительно рядом с Тики, тут же подняло надыбленные рога, оскаливая измазанную в крови ревущую пасть.

Отпрянув на два шага назад, юноша поджал побледневшие губы, сжал сведенные пальцы в выпирающие в костяшках кулаки; он никогда не верил в какую-либо любовь вообще, но, наверное, исконно по-своему, без хромой недолговечной веры, всё-таки этого человека любил.

Когда-то…

Любил.

Тогда, когда получал любовь ответную, когда рыжеволосый чудак носился за ним по переполненным школьным коридорам, сочинял тупейшие стишки и становился — а заодно оборачивал таковым и сгорающего со стыда Алоиса — посмешищем для всех старших классов. Когда — задолбавшим бараньим упрямством и присущим растрепанно-подхалимским обаянием — добился неуверенного согласия встречаться. Когда, совсем рехнувшись, начал таскать ему букетики полевых цветов и окрестной сирени, делать гербарии из листьев и дарить тупые цветастые феньки, которые Алоис, скаля зубы, добровольно таскал на запястьях, нарочно подворачивая рукава — чтобы видел, чтобы знал.

Потому что…

Потому что был дорог.

Когда-то.

Тогда.

Когда еще после школы поступил следом в тот же университет, хоть и, волей желания свыше, на иной факультет: Алоис, не зная, что ему в этой жизни интересно, позволил сомкнуться вокруг себя джунглям физико-романтической дряни, опоясанной лентами бесконечных лабораторных крыс, костных покроев, химических формул, геноцидов, психологий чокнутых людей и ни разу не волнующего детского аутизма; к чему ему аутизм чужой, когда вдоволь хватало своего собственного? Леон же отдался лесам философии и филологии, Леон, в отличие от него, делал баснословные успехи, занимал первые места, становился гордостью всего курса, погружался под воду-землю-корни всё глубже и глубже, а потом…

Потом, выдав длинную разбитую тираду о том, что хочет всего себя посвятить учебе и какой-то там проснувшейся голубой мечте, просто ушел.

Он еще пытался списываться в Сети, еще пытался смущенно вскидывать при встречах руку, будто не понимая, что натворил, но для Алоиса, изожравшего себе больным подстреленным драконом всё сердце, его уже не существовало.

Вернее, не существовало с тех пор самого Алоиса, что, разорвав на мясо губы, вышвырнув все феньки и захлопнув все надруганные внутренние двери, вырезал кусок собственного подгнившего мирка из мира остального, отказываясь когда-либо в тот возвращаться.

Он больше не хотел, чтобы его трогали. Не хотел оказаться снова преданным. Не хотел никому верить…

Поэтому не хотел, отчаянно не хотел и того, чтобы чертово прошлое, окрашенное в краски зеленого глазастого лета, неуклюже переходящего в красно-рыжую осень, хоть когда-нибудь еще приближалось к нему.

— Чего тебе? — охрипло и взмыленно рыкнул Блум, глядя на рыжего мальчишку с той злобой, с которой больной собачьей чумой доберман смотрел на проходящую мимо маленькую девочку, посмевшую бросить в его сторону заинтересованный наивный взгляд.

— Да вот… Я это, Ал… подумал тут… — Леон заметно тушевался, заметно нервничал, заметно не решался ни на что, в полной мере напоминая Алоису, за что он порой так его презирал: тряпка тряпкой и оставалась, воспринимаясь как личная поднебесная издевка, больше которой он не заслужил, очевидно, ни-че-го.

— Ну?! Шевелись быстрее, дела у меня! Либо убирайся с дороги, либо говори, что тебе там нужно!

Взгляд зеленых глаз чуть померк, нахмурился. Неуверенно, но перерос в не имеющий права быть вопрос:

— А что еще за дела, Ал? У тебя что… кто-то… появился…?

Алоису показалось, что он вот-вот возьмет и врежет рыжему ублюдку кулаком по недобитой оголтелой морде. Столкнет нахер с лестницы, догонит поломанную тушу и пройдется по той пару раз ногой в сапоге, чтобы неповадно было, чтобы не смел, не смел ни спрашивать, ни корчить эти свои больные блядские догадки, к которым теперь не имел никакого отношения.

Прежний Алоис никогда бы не сказал, будто у него кто-то есть, никогда бы не допустил и не стал делать то, что делали сплошь все, но сейчас, подсознательно размышляя, что слова его станут не такой уж и ложью, лишь прищурился и льдисто выплюнул:

— И что с того? Тебе-то какое дело? Развлекайся со своими дурами, умничай, унижайся дальше и оставь меня в покое, сраный подкаблучник.

Он снова хотел было пройти мимо, отодвинув чертового мальчишку из некогда пестрых снов грубым брыкающимся локтем, но тот, окончательно обнаглев, вдруг перехватил этот самый локоть, вместе с тем другой рукой хватаясь за воротник не ожидавшего подвоха Блума, и, с силой толкнув, впечатал того спиной в стену, нависая сверху тяжело дышащим бледнолицым клоуном.

Алоис, далеко не сразу пришедший в себя, как-то сам собой упустил тот момент, когда к нему прижались настолько тесно, что сердце просто остановилось, а кровь застыла пересохшим забившимся стоком.

— Пусти, — низким гортанным рыком приказал он, пока еще не делая попыток вырваться самостоятельно.

— Нет. Ал, я…

— Отпусти меня и заткнись! И не смей так называть! Ты и тогда не имел на это никакого права, трус чертов!

— Ал, я… я не могу… что бы я ни делал, я продолжаю постоянно думать о тебе и… и…

Он был близко, он был рядом, он смотрел вот этим вот до боли знакомым взглядом, и Алоису искренне хотелось проблеваться, перегнувшись через изгибы перил. Внутренности сворачивало, внутренности рвало, жгло подступающим желудочным соком и привкусом долгого воздержания от нормальной плотной еды.

— Блядь… Да сколько можно уже?! Я велел тебе убрать свои хреновы лапы и отпустить меня, ты слышал?! Не ныть, не пиздеть, а отпустить!