Окончательно достигнув точки затопляющего с головой кипения, юноша всё-таки дернулся, всё-таки перехватил чужую руку, всё-таки отшвырнул ту вон…

И в ту же секунду ощутил, как его ловят за волосы, заставляют запрокинуть голову и — когда тот только успел так вымахать…? — впиваются губами в губы, сминая первое сопротивление за счет полнейшей неожиданности, неготовности принять, подготовиться и осознать.

Второе сопротивление было сломлено чужим языком и зубами, попытавшимися пробиться сквозь плотно сжатую полоску рта.

Зато третье, приправленное размашистым ударом кулака по лицу, настигло рыжеволосую скотину очень вовремя, очень с чувством и всей той ненавистью, что полыхала в затраханной душе такого же затраханного Алоиса: всей той яркой и вскрытой ненавистью, которую зеленоглазая дрянь поделом заслужила, потопив очередной шквальной волной только-только успокоившийся от воспоминаний и ощущений нововыстроенный маленький мир.

Леон, который всегда-то был в глазах Блума трусоватым, ненадежным и немного бесполезным, отлетел к перилам, ударился о те спиной и, покачнувшись, пополз вниз; и пусть Алоис был трижды гордым и трижды придерживающимся правил какой-никакой, но честности, сейчас он, сплюнув кровь из прокушенной губы на бесформенное и рыжее, корчащееся у его ног, стремительным шагом слетел по лестнице, чтобы, забив на всё, в том числе и на вещи, оставшиеся в аудитории, вырваться на улицу, отереть кулаком рот, вдохнуть подгоняющего близкую истерику стылого воздуха…

И, точно в далеком покинутом детстве, позволить себе сорваться на яростный бег в никуда, привлекающий каждый липкий, любопытствующий, обкуренный паршивый взгляд тех, мимо кого Алоис Блум — повзрослевший мальчик с черными глазами и только притворяющимся кусачим окровавленным ртом — пробегал, взбешенно расталкивая живую толчею острыми локтями и носками изгвазданных в осенней хмари сапог.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

Вкус украденного поцелуя жег губы, щеки, язык и зубы настолько нестерпимо, будто он почистил рот волшебной зубной пастой с добавлением такого же волшебного урана, а еще радостных бутана и пропана.

Алоис и впрямь долго умывался, Алоис отказывался смотреть в зеркало, видя там то, чего видеть не хотел. Алоис готов был разбить проклятый кусок стекляшки кулаками и лбом, останавливаясь лишь потугами невозможного чуда, нашептывающего на ухо голосом человека из виртуального мира, которого он, как понял лишь теперь, и не слышал-то никогда.

Возвращаться к Тики было как никогда стыдно, как никогда тошно — следом тащился шлейф из грязи и странного ощущения предательского обмана, хоть юноша и пытался объяснить самому себе, что никого не предавал, что у них с Тики ничего нет, что вообще они в интернете, да и, если на то пошло, с сорванным поцелуем его разрешения не спрашивали, о чём неустанно напоминали обкусанные чужими зубами губы.

Алоису хотелось вернуться.

Алоису было страшно возвращаться, и всё же, понимая, что если так и останется торчать в одиночестве, то окончательно рехнется, сотворив какую-нибудь глупость из тех, что часто делали иные презираемые им сопляки, мальчишка втиснул трясущимися пальцами недовольный ноутбук в розетку, раскрыл крышку и, едва дождавшись загрузки системы, рваными выдохами, точно наркоман над новым бесценным шприцом, едва попадая на кнопки, набрал то, чего никогда бы не решился ни написать, ни сказать прежде:

«Извини, что задержался».

Никакого «чертового Лорда», никакого иного упрямства, ничего, кроме трёх самых искренних, самых честных слов, на которые он был сейчас способен.

Уже после, отправив это, Блум запоздало сообразил, что значок чужого контакта горел зеленым, что Штерн был где-то там и мог читать его недопризнание непонятно в чём прямо в этот непосредственный миг. Уже потом он обнаружил в окне переписки странные, не укладывающиеся в единые образы стихи, наполнявшие одиночество Лорда в те дни, пока ударенный на всю голову подросток продолжал играть с ним в односторонние прятки.

Алоис честно попытался прочесть их, Алоис попытался понять, но…

Но кого он обманывал? Всё, что волновало его сейчас, это Тики, этот дурной пустослов-пересмешник с галантно-вычурными манерами да высокопарным стихоплетством. Только и исключительно он сам, с парой самых простых человеческих слов, с долей внимания и с желанием задать вопрос-другой, проявляя ту настойчивость, которая была так необходима, чтобы осмелиться переступить через удерживающие в клетке границы, рвы и блокады.

Но чертового карандаша всё не появлялось, значок продолжал монотонно гореть зеленым светофором, и когда юноша, никогда бы не ставший писать во второй раз, если однажды его проигнорируют, уже почти-почти решивший, что он окончательно достал его, этого звездного мужчину, своими бесконечными выходками, стукнулся лбом о столешницу, так и оставшись убито сидеть, хренова желанная обезьяна, вскрикнув как никогда тихо и понимающе, принесла разбитую, явно написанную второпях и на скорую руку весточку:

«Я не знаю, что у тебя стряслось, но мне не нравится твое настроение. Я сейчас в пути, поэтому подожди, пока доберусь до дома. Буду так быстро, как смогу.

Беспокоюсь о тебе.

P.S. Пожалуйста, дождись меня, мальчик.

Никуда не убегай».

«И где же ты снова пропадал, ангел мой? С тобой, надеюсь, всё хорошо? Признаюсь, извинений я от тебя ожидал меньше всего… и ими же ты меня изрядно напугал».

К тому моменту, как Лорд вернулся под крышу их крохотного искусственного домика — Алоис точно не знал, сколько времени прошло, но по самоощущению ставил на два-три часа, — юноша успел самую капельку прийти в себя. Хотя бы настолько, чтобы взять под контроль безумный тремор переставшего подчиняться тела и надеть на пытающуюся пробиться истерию строгий железный ошейник, крепко затянув кожаный поводочный ремень.

Поэтому он не знал — был ли рад, что Лорд возвратился только сейчас, что не застал его в том состоянии, или же наоборот злился, наоборот сожалел об упущенных минутах, за которыми, возможно, могло получиться нечто более настоящее, нежели все те ответы, которые он был способен дать теперь.

«Проблемы были… с учебой. И просто… не нашлось свободного времени».

Ответ пришел не сразу, а через несколько минут — осторожный, деликатный и, по ощущениям Алоиса, частично растерянно-сожалеющий.

«Сдается мне, что не в тот день я выбрался в большой мир, и мое общество, нужное, как мне показалось, тебе тогда, успело потерять свою цену…

Я не очень-то это люблю, но иногда от меня кое-что кое-кому требуется, поэтому я не всегда могу оставаться безраздельно твоим.

По крайней мере, пока мы остаемся связанными лишь вот этим неустойчивым виртуальным пространством».

Алоис был уверен, что намек, просквозивший в словах господина Звездочета, ему отнюдь не померещился: далеко не в первый и, как юноша был уверен, не в последний раз.

Если бы Тики был чуть более… настоящим, если бы сам он имел возможность увидеть его, услышать голос или просто молча пройтись рядом по одной улице, слушая не прекращающуюся — он в этом не сомневался — ни на миг болтовню, возможно…

Возможно ему бы и стало толику…

Или не толику…

Лег…

Хотя нет.

Ни черта.

Ни черта хорошего бы от этой встречи не случилось.

Пока они продолжали оставаться на дистанции — Алоису еще было куда приходить и с кем говорить, имея возможность оборвать всё пугающее и мешающее одним нажатием кнопки или мертвой красноглазой мыши. Привыкнув к постороннему присутствую, он был больше не одинок, а поверить в то, что за стенками чипованной системы ничего не разрушится и не разорвется, швыряя на растоптанное стылое дно, не получалось и не получилось бы, наверное, никогда.

«У меня всё в порядке. Всего лишь… встретил одного малоприятного человека».

«Малоприятного человека, значит? И что же это за человек?»

Настроения Тики менялись часто, и сквозь дымчатую призму чужих эмоций мальчику почудилось накатывающее ощущение беспричинной ревности или злости. Или того и другого вместе.