У людей, которые с пластиковыми мордами заместо лиц, так было почему-то принято: если кто-то на что-то смотрит — значит, либо хочет подгрести это под себя, либо обязательно в самом скором времени захочет, если как следует надавить на загадочный общественно-скотинный рефлекс, таящийся в жировых клетках каждого уважающего себя социумного индивида.
Алоис, частично уверенный, будто пропитая тварь, толкающая благие речи, попутно являлась и самозабвенно потерявшимся хозяином, оповестил, что он ни разу не милый и не добрый, что срать хотел на этого идиота и его такую же идиотскую псину и что вообще у него, допустим, кинофобия.
Его, что, в общем-то, и ожидалось, не поняли, на него вылупились с подозрением очередного конспиративного заговора, и мальчишка запоздало вспомнил, что в кругах тех, кто не думает, никаких длинных словечек, не принятых нью-модернистской дауноватой культурой «купи-сожри-отупей», не существовало, не имело места и права быть, а если всё-таки вдруг…
Если всё-таки вдруг — то владельцы этих самых словечек автоматом получали мерзкое на вкус и цвет тавро «урода-пидораса-чма», чтобы после, на будущее, разрисованному вгрызенными флюидами и невидимыми слюнявыми марками, уже наверняка не слететь с мушки.
Отчасти Блуму, конечно, псину было жалко, но куда ему псина, когда он сам — волк?
Только тот, который отринул все стаи разом или же самими этими стаями отринулся.
Бомж, стало быть.
Потом, после собаки-идиотов-дождя-автобуса, был университет. Потом — бесконечные лица-улыбки-тупой-смех и новые дождливые потоки по запотевшим скучающим стёклам. Потом кто-то присобачивался, почему он всё время без зонта, почему ему так нравится мерзнуть и мокнуть, выпендриваться, супиться, чихать и упрямо стекать водой, когда можно было бы и не стекать. Потом были все те же беспробудные осенние будни, когда он встретил чертового Леона, с ехидной ухмылочкой и очередной недосмазливой девкой под мышкой прохаживающегося по верхнему этажу, куда Алоиса отправили с поручением отнести бессмысленный клочок жеваной бумажки, годной разве что задницу в сортире подтереть.
Потом была тошнота, переменившая самонадеянное выражение морда рыжего урода, удивленная отпущенная девка и так и не добравшаяся до адресата бумага, сгоряча зашвырнутая трудным осенним мальчиком в заросший ряской рыбий аквариум, где никакой рыбы тоже, надо признать, наотрез не водилось.
Потом учебный день закончился непредвиденно рано, когда Алоис понял, что вместо химий-биологий-психологий бесцельно тащится по забрызганному мутному тротуару в сторону колесной остановки, скрашивая и без того черные сутки черных прохожих еще более черными оскалами.
После этого его, не поскупившись, наградила звездная корона со всех сторон прекрасного стажирующего дня: старая коряжистая бабка на остановке — трижды, трижды проклятой остановке. Той самой, которая немногим раньше радовала собакой и прилагающимся к той алкоголиком.
Судьба исчезнувшей собаки осталась Алоису неизвестна, зато бабка застряла ногой в захлопнувшихся машинных дверях, бабка кричала и безнадежно упрашивала помочь, пока автобус смолил топливом и раздумывал, не тронуться ли ему дальше, а обступившие пространство имбецилы щелкали вспышками смартфонов, предвкушая новый сострадательный пост о жестокости бренного осеннего бытия.
Алоис бабке помог, но расплатился окончательно рухнувшим в перегнойную яму настроением — в контакте с гребаными людьми его маленькая бумажная вселенная переходила на автономный режим «отныне всё спит и никуда-никогда не вертится, ты уж, мальчик, прости».
Ближайший супермаркет встретил дешевейшим из возможных готовых обедов для разогрева, который впоследствии оказался безнадежно и по самую зажаренную рыбью тушку протухшим, и пакетом такого же дешевого псевдожасминового чая, а квартира — опять по-своему приятной, но привычно не самой уютной тишиной: она ведь только в киношках да желтых книжных корешках бывает уютной, эта сухая тишина какого-то там сухого защитного недодома.
Перед глазами Алоиса носились валящиеся с веток бронзовые листья и серые мокрые струи, размытые вывески закрывающегося цирка, что прежде извечно торчал на одном и том же месте, не собираясь гастролировать-путешествовать-уходить. Партийные плакаты сраных правящих телепузиков, вещающих на сраные колбасные уши такие же сраные колбасные лозунги — Блум их не читал, но в том, что они сраные, не сомневался.
День лениво разнообразился скудно и скупо написанными конспектами, продолжился очередной прочитанной херней, смысла которой мальчишка всё равно не собирался постигать, а закончился, сменившись черно-фиолетовым вечером за залитым ливнем стеклом, ревом проносящихся по рельсам товарняков, перемигом сбойнувших фонарей, шумом волнующегося клена о закрытые рамы и неожиданным, но от этого ничуть не менее дурацким сообщением, выбившимся в окне такой же дурацкой позабытой аськи:
«Не против, если мы с тобой немного поговорим?»
Мир изначально делился на два подвида идиотов: те, которые задевать Алоиса не хотели, но косвенно задевали распускающей гены-нервы-потоки неизлечимой тупостью, и те, что задевали намеренно и очень даже радостно, видя в со всех сторон осмысленной оппозиции мрачного подростка великое и несчастное «поговорите кто-нибудь со мной, достаньте на свет операционных столов и научите, как жить». Были, конечно, и те, кто просто любил всюду пропихнуть свою морду, не заботясь, хотели её видеть или же нет…
В любом случае назвать их всех получалось только одним словом: идиоты, которые идиоты и есть, а Блум никогда не радовался необходимости с кем-либо пересекаться или говорить. Или даже слушать. Слышать, собственно, тоже.
Всех этих сетевых переписок и социальных сайтов-крысоловок для деградантов он не любил. И вообще одно только страшное слово «со-ци-аль-ный» вызывало в чувствительной непокорной душе острую вспышку скабрезно-муторной тошноты.
Поэтому и тупая аська, кричащая паскудным голосом окающей обезьяны, была как бы не его. Не Алоиса. Нет, формально его, конечно, но стояла она на ноутбуке еще с тех времен, когда в огороженном интернетном окошке вечерами появлялся Леон. Это он, сраный ублюдок и сраный лжец, когда-то её всобачил, уверяя, что так будет легче, что не надо тратить деньги на телефонные разговоры и вообще он скучает, а встречаются они не так уж и часто, как хотелось бы, и…
И просто Леон его не спросил, а Алоис решил не возражать — писать было действительно легче и спокойнее, чем говорить вслух…
Пусть потом гребаный Леон и ушел, его гребаная аська осталась вечным напоминанием, а гребаные руки гребаного Алоиса не дошли или не поднялись до того, чтобы ту снести, хотя особенной сентиментальностью — тем более к тому, кто его бросил — юноша никогда не отличался.
Писать ему с тех пор было категорически некому, человеческий прайс-лист хранил девственную вычеркнутую пустоту, и паршивый звук той самой обезьяны…
Алоис был искренне уверен, что ненавидит его.
Этот звук.
Этот виртуальный идеалистический мирок-утопию.
Эту реальную обоссанную и облеванную помойку.
Алоис был уверен, правда ведь был, но, вопреки своей уверенности, отчего-то поплелся к ноутбуку, склонился над тем с видом, будто ожидал обнаружить в мерцании мирного экрана что-нибудь на редкость отравленное и готовое его прямо здесь и прямо сейчас обглодать до пологих костей, кликнул мышью на чертов зеленый цветок-сигналку, что всё никак не увядал, и уставился на такое же чертово сообщение от однозначно самовлюбленного, однозначно раздражающего и вообще напрягающего типа: как еще можно назвать безликое нечто, носящее громкий петушиный никнейм — «Лорд»?
Ни аватары, ничего иного на его мизерной серо-белой страничке не нашлось, и мальчишка, прикинув так и этак, вспомнив про тот самый спам, в понятиях которого был не то чтобы шибко силен, решил успокоить себя тем, что писалось это вообще не ему, писалось вообще никем, а даже если всё-таки ему и даже конкретно кем-то, то ни малейшего обязательства отвечать не существовало и в помине.
