Алоис, подпавший под легкое обескураживающее смятение, помялся… Но, привыкнув говорить то, что думает и как думает, лгать не стал:

«Из-за имени. Я посмотрел в интернете и подумал, что ты родом откуда-нибудь оттуда, из Южной Америки… Про Израиль тоже подумал, но в Америку поверил почему-то больше. А остальное пришло само».

«Так ты настолько заинтересовался мной, мальчик, что даже потратил на разгадку моей не слишком интересной не-таинственной тайны личное бесценное время? Признаюсь, я приятно удивлен. Хотя — исключительно на будущее — советую просто меня спросить. Я отвечу абсолютно на всё, что тебя заинтересует, и сделаю это куда точнее всякого великого паучьего интеллекта. Кстати, позволь… в Израиле мне побывать не довелось, но вот в Южной Америке — вполне, и, поверь, там не всё так плохо, как тебе представляется. Бо́льшая часть населения вполне цивилизованна и ведет себя приличнее, нежели среднестатистический окультуренный европейский обыватель».

Алоис прочел. Алоис вновь возгорелся где-то изнутри, хоть и на сей раз, правда, от ощущения незнакомой пьяной вседозволенности, подаренной ему этим странным типом: вопросов у него действительно было много, вопросы, не спрашивая разрешения, проклевывались весенними всходами один за другим, но…

Алоис оставался Алоисом и просто не мог себе их позволить, не мог проявить наглядного интереса или принять факта о его полноценном наличии даже перед самим собой.

Поэтому продолждал молчать, поэтому всё это время неосознанно и невольно придумывал очеловеченных облезших горилл и загаженные тюремные нары с разложенным по тем банановым пасьянсом.

«Ты сказал, что у тебя два вопроса?» — набрал в итоге он, зачем-то проговорив каждую простучавшую буковку вслух.

«М-м-м… я не думаю, конечно, что он придется тебе по душе, мой второй невинный вопрос, но ведь так будет честно, согласись…

Я хотел бы узнать твое имя, мой удивительный сусальный ангел».

Алоис снова подавился — теперь уже воздухом да вставшей поперек глотки слюной — и, очумело таращась на экран, отпрянул назад, вбиваясь спиной в спинку предупредительно проскрипевшего кресла.

Вспылил.

Взорвался.

«С какого хера я должен тебе его называть, чертов Лорд? И прекрати уже писать про этих гребаных ангелов! Я же сказал, что не баба тебе никакая! Иначе, если не прекратишь, решу, что ты… подкатить пытаешься…»

Любого, кто оставался в трезвом да здравом уме, это должно было оттолкнуть или хотя бы немного приструнить, но Лорд определенно ни в каком уме не был. Ни в здравом, ни в трезвом, ни вообще.

«А если я скажу, что ты правильно решишь? Что ты станешь делать тогда, прекрасный мой ангел?»

Алоис от этого его спятившего заявления, ничуть и нисколько не смутившегося того, что других бы обязательно смутило, еще больше опешил.

Ни в какую не находя сил воспринять то, что только что прочитал-услышал, так и остался сидеть с напряженным выпрямленным позвоночником и поджатыми нервными губами, с загудевшей внезапно головой и загремевшим в ушах растревоженным сердцем, по кругу, кругу и кругу думая, что этот… человек… он…

Он определенно, черти его все задери, был сумасшедшим.

Последним чокнутым психбольным!

«За каким хреном ты делаешь это, если даже не видел меня? Что, если я безнадежный урод, калека и вообще хуй знает что, а ты так опрометчиво бросаешься словами, а, паршивый Лорд? Я на дух не переношу тех, кто врет!»

Он злился. Он злился настолько, вспоминая вероломную улыбчивую морду с лохматой морковно-рыжей копной, что терял над собой всякий успокаивающий контроль, напрочь прекратив узнавать напрягающее приближение опасной белой границы; на этих поганых и совсем не нужных откровениях прежний Алоис Блум должен был оборвать растянувшуюся на мириады километров нить, сбросить всё это куда-нибудь в канаву и вернуться в свой заждавшийся застоявшийся мир, проглотив да вшив в себя единственные ключи так, чтобы не прокрался и не пробрался уже никто.

Прежний Алоис Блум должен…

Был.

«Поправь меня, если то болезненное, что я сейчас ощутил, всего-навсего игра моей не в меру богатой фантазии, но если допустить, что всё-таки нет… Выходит, ты уже обжигался, мальчик? И, сдается мне, обжигался не так давно. По одному твоему поведению можно решить, что ты совсем еще юн и неопытен, что, не могу не признаться, лишь сильнее увлекает меня тобой…

Однако, возвращаясь к нашему последнему вопросу: какую же иную альтернативу ты предлагаешь? Я ведь даже не пытаюсь просить у тебя фотографии, заметь».

«И почему это?» — озлобленно и капельку обиженно уточнил Блум, из-за ослиного упрямства и заострившихся режущихся зубов намеренно не обращая внимания на всё то, что чересчур проницательный Лорд наговорил каждой надламывающей строчкой.

«Потому что, смею предположить, ты откажешься мне себя демонстрировать? Или неужели же я не прав?»

«Прав. Не сомневайся».

«Вот видишь? Я так и думал. И что же тогда остается, скажи мне? Я увлечен тобой, я заинтригован тобой, и я уже не могу прекратить мечтать о тебе, мой мальчик… Не знаю, расходишься ли ты настоящий с тобой из моих видений, но тут мне остается только гадать».

Алоис не хотел, абсолютно не хотел знать, что этот человек имел в виду, но удержаться не смог — опять потянулся к клавиатуре и опять, костеря себя направо и налево, набрал:

«Так ты еще и извращенец? Просто зашибись…

И что же ты там себе напредставлял, гребаный Лорд?»

«Неправда ваша, юноша. Извращенцем я был бы в том случае, если бы интересовался цветом вашего нижнего белья или размером, уж извини за откровенность, полового органа. Я же всего лишь хочу знать твое имя и видеть перед глазами лицо чуть более настоящее, нежели то, что я себе, как ты выразился, напредставлял. Но раз уж ты не горишь желанием мне с этим помочь…

У того тебя, который заглядывает ко мне ночной порой, спутанные ресницы и колючие, но прекрасные темные глаза с зимним терновым блеском. Атласная грива волос, будто у юного ярмарочного фокусника-цыгана. Я бы сказал, что она иссера-черна, но могу погрешить и на проделки стирающей истинные краски проказницы-ночи…

Что же до остального — то ты худ и мрачен, под глазами постоянны темные тени, которые тебе ни разу не идут и всячески портят остальную красоту, но ты не способен о себе позаботиться, поэтому тени останутся до тех пор, пока рядом не окажется кто-нибудь еще. Кто-нибудь, кто сможет их прогнать.

Я думаю, ты достаточно высок, хоть и не настолько, чтобы перегнать меня. Еще я бы сказал, что в тебе должно быть что-то хрупкое и острое, несмотря на то, что грудей у тебя не растет: просто потому что внутри ты тоже достаточно раним, хоть и пытаешься это всячески скрывать. Ну а острому язычку, полагаю, мои комментарии и вовсе не требуются, ты согласен?

Я надеюсь, ты дочитаешь всё это до конца и не станешь убегать от меня.

Не важно, угадал я с чем-нибудь или нет — я бы принял тебя любым, даже окажись ты, как снова выразился, калекой и безнадежным уродом, потому что истинную красоту творят всё-таки любовь и удовольствие.

Ох… чувствую, после этой моей тирады я долго не услышу от тебя ответа, мой далекий вспыльчивый ангел…»

Алоис не знал, когда и как этот невыносимый человек успел вот так хорошо его изучить, когда сам он стал настолько предсказуемым и понятным, но…

Но…

Но что, что он мог ответить тогда, когда в груди закручивались боль, страх, чокнутая надежда, которой никто не звал, и лютое неверие, лютое бешенство и на самого себя, и на этого дурацкого недолорда, что продолжал изощренно бередить запретное и закрытое на семь подводных замков?

Он не мог сказать ничего, он не мог связать и двух мыслей, поэтому просто резко захлопнул крышку подозрительно содрогнувшегося ноутбука, поднялся на ноги, отшвырнув правой злящее тесное кресло. Рванул прочь из комнаты, принимаясь бросаться неприкаянным обездоленным зверем из угла в угол, силясь погасить зарождающуюся внутри вспышку, пока, сделав несколько вымученных кругов, не остановился зачем-то напротив зеркала, глядя на собственное отражение с мечущимися из стороны в сторону запавшими глазами.