«Я имею полное право на твои пальцы. Я имею полное право на тебя всего. Так возьми же эту чертову трубку!»
Алоис с этим и не спорил, Алоис принимал и понимал, что еще как имеет, этот безумствующий Тики Штерн…
Всё он имеет и всё будет иметь, если продолжит вот так же настойчиво стучаться в выбитые стекла, но…
Но звонок, конечно же, сбросил.
Впрочем, испытав прилив внезапного бешенства, опять пополз набирать хреново сообщение — одно из тех, которые всё равно как будто никто не читал. Хотя…
Наверное, всё-таки читал.
Ведь читал же…?
«Иди на хрен, Тики…
Ты разучился писать?
Пальцами шевелить?
Читать тупые блядские буковки?
Иди на хрен.
Тут темно. И паршиво. И ты тоже вот… непонятно где шляешься…»
Юноша не привык, чтобы господин Лорд его игнорировал. Не привык настолько и не хотел привыкать тоже настолько, что, пропуская звонок за звонком — один, второй, третий, четвертый, сплошь слившиеся в единую музыку, приставленную к виску, — вдруг, неосознанно для самого себя, потянулся и…
И нажал на кнопку принятия вызова.
Наверное, он понимал, что иначе сойдет с ума.
Наверное, чувствовал, что иначе скоро подохнет — волк, который спал в душе, отчаянно не хотел ложиться в сырую землю, но и выживать, отбившись от вожака, не умел.
Сначала его обдала тишина — трезвонная, взволнованная, наполненная трепещущим сакральным недоверием.
А затем там…
Там…
На ином конце несуществующего провода, на изнанке отзеркаленного мира, чуть приводя в позабытую трезвость и даже сбивая жар…
Прозвучал голос.
Его голос.
Охрипший.
Встревоженно-напряженный, будто рвущийся по стружкам-проволокам стальной канат.
Бархатистый и растянутый на причудливый французский говор, хоть никаким французом Тики Штерн и не был.
Голос.
Голос, голос, чертов-чертов-чертов голос, который…
Который…
— Малыш…? Ты меня слышишь, малыш…?
Так легко и так просто говорил с ним.
Алоис, приготовившийся от звуков этого голоса умереть, закусил губы, скребнул сломавшимися ногтями по льду, жмурясь от болезненного холода, пожирающего уже и глазные яблоки-боярышники.
Чувствуя себя живой скульптурой в стиле Ню, отлучился чем-то незримым от тела, потерял бренный человечий вес и полетел куском фанеры над Лондоном-Парижем-Тарту, выбивая ввысь искусственные солнечные искры.
Существо его оживало, существо его билось, избавлялось от охватившей девятью лапами Зимы, возвращая глупого мальчика Кая в руки упрямой Герде, скинувшей северные шубы да оказавшейся вовсе не девочкой, а ласковым разбойничьим королем.
— Малыш… Да скажи ты хоть что-нибудь, чтобы я знал, что ты меня слышишь!
Голос волновался, голос почти кричал, и нечто невидимое, пробудившееся в эту вот каннибальную сочельную ночь призраком рыжего фетрового лиса, шепнуло на застуженное Алоисово ухо:
«Поверти третью ручку справа от себя — и обязательно что-нибудь случится».
Никакой ручки рядом не было, ничего вообще не было, но юноша покрутил, юноша постарался…
И, прижимаясь спиной к заиндевелой стенной кладке, сползая обессиленным балластом вниз, разлепил губы да вытолкнул севшим надрывающимся голосом свое единственное:
— Слышу. Я… тебя слышу, чертов Лорд…
Тики по ту грань вселенной застыл, замер, на миг смолк, свыкаясь с новым осознанием, с новым ощущением долгожданного внутривенного колокольчика.
— Боюсь, сейчас не самое подходящее время говорить, насколько у тебя красивый голос, но…
— Но ты всё-таки сказал. Дурак, — беззлобно фыркнул Алоис. Фыркнул и понял, что ему вдруг легче, ему вдруг лучше, и сердце тоже попыталось проснуться, сердце тоже оборвало да остановило старую затяжную войну.
По ту сторону невидимых волн напряженно, но обнадеженно рассмеялись, обдали вскружившей голову, которая и без того продолжала вертеться на трупных яблочных лошадках, дрожью, и Алоис задышал чаще, Алоис судорожно облизнул губы и подумал, что готов прямо здесь и прямо сейчас…
Наверное, закончиться.
Это же так называлось, да?
Закончиться непроходимо дурным, шальным, холодным, больным и голодным, но зато впервые настолько искренне счастливым.
И Лорд вот…
Лорд…
Несмотря на накрученную уверенность, что с тем будет адски трудно, что даже рта раскрыть не получится, юноша почувствовал, что говорить с ним может. Потому что… потому что и так ведь говорил — много, давно, долго. Потому что и так слышал его слова в своей голове, потому что и так…
Жил лишь ожиданием этого невозможного момента с запахом олеандра, которого, как по глупости и упрямости считал, никогда-никогда не дождется.
— Где ты сейчас, мальчик? Я безумно хочу узнать, что у тебя произошло, но это еще успеется. Я не собираюсь отговаривать тебя от побегов, я не собираюсь отговаривать тебя ни от чего, только… Только скажи мне, где тебя найти, Beau. Прошу тебя. Если ты откажешь мне и в этот раз… Что, черт возьми, ты станешь делать тогда?!
Алоис чувствовал, что Тики злился. Хотя…
Теперь уже даже не чувствовал, а слышал её, эту всепоглощающую перепуганную злость, этот стальной и снежный рык в хриплом голосе, этот гнев, медленно заполняющий каждую его дрожащую клетку. А вместе с тем…
Вместе с тем слышал и мягкость. И мольбу. И одурманивающее терпение, шапкой стоящего на коленях циркача застывшее на аркадах покрытых пурпуром гор.
Он слышал и вроде бы ни за что не собирался соглашаться, вроде бы ни за что не собирался признавать перед собой, что так хочет согласиться, но…
Но рождественский лисий лай продолжал напевать на ухо позабытую песнь о том, что смерть не станет щадить красоты, и о том, что огонь в теле, плавящий самые кости — это дурной знак, особенно когда вечерние фонари разгорались всё ярче и ярче, а краснокирпичный дом, под подножием которого он сперва присел, а теперь и фактически прилег, не укроет от начавшего спускаться синей пропастью неба.
Еще он тявкал что-то том, что видеть в проплывающих мимо елках сплошь чокнутые краски навроде маджента или банановой кислоты — тоже знак нехороший, дурной. Непригодный для выживания моветон.
И о том, что скудный убогий мир лишен замечательнейшей возможности перенестись вместе с приютившей кирпичной кладкой прямиком туда, к сухим и теплым рукам сумасшедшего Шляпника-Лорда…
И о том…
О том…
О том, что новоиспеченный Гамельнский Крысолов так или иначе однажды придет и заберет причитающееся, получит то, что получить захочет. Так может…
Может, стоит подарить ему себя живым, а не безвольным да безмолвным мешком омертвленных меловых костей, и пусть зажгутся огни трижды чертового немецкого киднеппинга?
— Не знаю… — сдавленно прохрипел обескураженный, мало что соображающий Алоис, против воли исходясь в трубку глухим сиплым кашлем. — Я… я, черт…
— Что с тобой…? Что с тобой творится, дьявол?! Ты до чего себя довел, маленький идиот?!
— Не знаю… Сказал же, что не знаю я! — юноша поморщился, протер ребром свободной ладони слёзы, поспешно сплюнул набежавшее в рот желтое, горькое и мерзкое. — Простыл немного, наверное…
— Это не похоже на простуду… Это… Черт… Где ты находишься, Алоис? Ты можешь мне это сказать?
Алоис промолчал, прокусил внутреннюю сторону щеки. С отвращением глотнул соленой кожной крови.
— Ты у себя дома?
— Нет. Я же сказал, что больше туда не сунусь. Нет у меня никакого сраного дома, ясно тебе? И не было никогда…
— Тогда где?! Прекрати уже сводить меня с ума и ответь нормально!
Мальчик не хотел отвечать, не хотел сдавать последней проигранной позиции, но, облизнув трескающийся окровавленный рот, всё-таки выдохнул, расплывающимся взглядом смотря, как по улице длинной-длинной чередой проплывают загадочные гвинейские протестанты.
— На улице, если в общем и целом. А так — хрен знает. Здесь огромный фонарь стоит, собаки на него ссут постоянно, красный дом вот еще и… снег. Много снега. И какие-то придурки ряженые то и дело расхаживают…
