Его спросили о том, кто такие «чертов Лорд», «Тики Штерн» и «господин Звездочет» и почему их имена время от времени мелькали на испачканных белых страницах. Почему в его так называемой работе не было ни чувств, ни мыслей, ни стремлений, ни попытки хоть к чему-нибудь прийти и хоть что-нибудь доказать.
Его спросили, почему он не выглядел опечаленным своей неудачей, почему глаза его оставались пусты, а на лице и в поступках не промелькнуло ни тени желания исправить оплошность и раскаяться в богохульственном поведении.
С полтора часа ему объясняли и втирали, что таким, как он, жить, конечно же, трудно, но в силу того, что рядом с ним не оказалось родителей, способных правильно указать расстановки этого мира, ему должно бы прислушаться к иным знающим людям.
К тем, кто старше.
К тем, кто опытнее.
К тем, кто однозначно лучше знает, что ему нужно, чтобы остаться на плаву и не утонуть в океане уносящих на дно ошибок.
…и как вот этим напыщенным идиотам и идиоткам было объяснить, что такой человек, пусть и непризнанный вслух, уже давным-давно существовал и без них?
Как было объяснить, что Лорд Тики Штерн сейчас рассмеялся бы им всем в лицо, забрал бы его, торжественно помахавшего вытянутым средним пальцем, и…
Всё дело было в чертовой простуде.
Всё дело было наверняка в ней.
Всё дело было в том, что Тики продолжал настойчиво писать, а Алоис продолжал уже не упрямиться, но просто таять. Сдавать. Сдаваться. Становиться мультипликационной зарисовкой костлявого голода, ксерокопированной тенью некогда живого человека.
Всё дело было в том, что галантные дамочки и брюхастые медведи с липовыми протезами скрипучей ноги не понимали, что ему нужны не их нотации, дабы стать хоть сколько-то годным — и живым — человеком, а банальный кусок жратвы и чашка горячего чая. Сраная теплая постель и возможность вернуться к тому, что еще умело приносить радость.
Ему нужно было это, только и исключительно это, чтобы вновь отрастить плавники и нырнуть под воду тем самым пятнистым восточным карпом в аквариуме повязавшего звездного человека, но…
Но, конечно же, объяснить этого скрупулезным раскормленным Симпсонам было нельзя.
Конечно же…
Нет.
Эти странные, но вроде бы логичные со всех сторон вещи понимал один лишь Тики…
Один лишь он.
С ним продолжали говорить, как с умалишенной нашкодившей собакой, на него продолжали орать, брызгая печеньем и слюной, и юноша обязательно наорал бы в ответ, обязательно выбесился бы и зашвырнул чужой идиотской вазочкой об стенку, если бы не то дурное состояние, в котором шла кругом голова, а тело хотело лишь одного — перегнуться и как следует наблевать.
Ему продолжали голосить о воистину важных вещах, ему шипели и внушали про негожую в приличном обществе содомию и нашумевший инцидент с Леоном, а Алоис думал, что придурки же, что настоящая содомия у него вовсе не с никчемной рыжей тряпкой, до которой уже и дела давно не было, а внутри.
В мозгах.
В сердце.
В заднице, если никто об этом не знал.
В которую он бы не отказался заполучить засаженный по яйца член чертового Лорда с пасхальных островов, чтобы тот трахал его до тех пор, пока не выбьет из башки всю лишнюю дурь, пока не подчинит себе и не превратит в верного злободневного добермана, принимающего одну только хозяйскую руку на вздыбленном матером загривке.
Вот где, черти и бляди, была истинная содомия!
И, кажется…
Кажется, если верить перекосившимся мордам и раскрывшимся ртам, погребальной тишине и угольному блеску монстрополисных глаз, он случайно — или не случайно, хер его разберешь — сообщил обо всём этом вслух.
После чего ухмыльнулся.
Оскалился…
А потом, покачнувшись и размыто припомнив о тонизирующих клецках из мяса бабочек и сваренном жирафами гоголь-моголе, всё-таки перегнулся через себя, раздвинул ноги и, получая перековерканное больное блаженство, с чувством проблевался, намертво изгадив дорогой лощеный коврик, на который ему даже не разрешили наступать, ядовито-желтым желудочным соком, перемешанным со сгустками крови и недавним реликтовым чаем.
๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS
«Я наблевал им на ковер… — задумчиво набрал Алоис. Поразмышлял немного, пощурился и, припоминая недавний монолог, не видя ни единой причины, почему не может сказать того, что сказать хотелось, взял и дописал остальное, как никогда пылкое и откровенное: — «А еще я сказал, что гребаный Леон никакой не содомит. Что это ты содомит. И я тоже, получается. И что я хочу, чтобы ты меня трахнул. Жаль, не додумался уточнить, что не отказался бы устроить это прямо у них на глазах… Ты ведь всё равно извращенец, господин Лорд? Так что, думаю, без проблем бы справился…»
Написав это и отправив, юноша довольно ухмыльнулся. Похлопал глазами, перед которыми всё расплывалось и крутилось веселой детской игрушкой с оторванными от голов трупами трехногих лошадей, и решил, что было ему не столько плохо, сколько… странно.
Экзистенциональные страхи, преследующие стаей старых головоногих бабок, куда-то отползли, подевались, забились в люки канализаций и под корки баклажановых цветочных горшков, проглядывающих через низкие стеклянные окна.
Внутри, в теле, закрывались с грохотом двери — отрезалось утро, а неунывающий протабаченный электропастух с кучерявой головой и лицом того самого русского Пушкина бродил по венозным долам, воспевая стихи о том, что мальчику с цветочным именем стоит остерегаться закатанных рукавов и отражающих диафрагм.
Алоис не очень его понимал, но и не переживал по этому поводу тоже — он уже и так слишком давно в своей жизни ничего не понимал.
Сейчас оставалось важным лишь то, что Тики по прежнему не отвечал, а юноше, вопреки уверенности, что страхи прошли стороной, очень не хотелось оставаться одному…
Хотя бы по той простой причине, что ему было совсем некуда идти и совсем нечего делать — в одолженную квартиру он возвращаться не собирался, прекрасно зная, что именно туда за ним и придут повязывать и уводить в сраный Биркенау, откуда он и так еле-еле вырвался.
Мальчик нервничал всё больше, елозил на заднице по покрытой льдом ступеньке, почти выл и почти стонал от бессилия…
И когда кое-как собрался с духом написать еще раз, чертовый телефон решил позвонить.
Снова, снова и снова — долгими вибрирующими гудками, надрывным опасным напряжением, отражающимся в ушах военнопрекрасным гулом.
Алоис хотел, кошмарно хотел плюнуть, нажать на заветную зеленую кнопку и ответить, но…
Но поэтому, наверное, и сбросил, отрезал, отнекался, отшатнулся, оборвал.
Грызясь раздраженным смятением из-за того, что дурной Лорд с какого-то перепуга не мог взять и написать ему пару обыкновенных печатных слов, полез мучить расплывающиеся буквы сам.
«Ты какого хрена продолжаешь это вытворять…?!
Ответь.
Ответь мне нормально!
И немедленно.
Мне погано торчать тут одному…
А по городу, кажется, шатаются эти… восставшие мессиры-Гитлеры…
Я не пойду обратно в лагерь…
И без того жарко.
Спать хочется.
И жрать.
Я решил, что подамся в бега, всё равно в той блядской квартире ничего не держит, пусть подавятся.
Жалко только, что тоже не успел им там на память костер развести…
Очень располагает…
Блядь!
Нефиг было лиса останавливать».
Ему было душно, настолько душно, что, не додумавшись ни до чего лучшего, он потянулся за застежкой куртки. Мазнул той вниз, чувствуя, как под сомнительное тепло тут же забирается хитрющий колкий воздух, холодящий взмокшую кожу.
Дышать было трудно, дышать получалось через раз и через рот, и когда лёгкие попытались взбрыкнуть и отказать — мальчишка вспомнил, что можно дышать и через раскрытые окна.
Как-нибудь.
Если только эти окна для начала просверлить.
Телефон вновь зазвонил — злостно, настойчиво, пригибая к земле своим грузом и как будто крича, как будто рыча сумасшедшее, пропитавшее каждый вечерний отзвук:
