Но…

«Сегодня сдавать эту хренову курсовую…»

Телефон порядком нервировал, сообщения писались до нелепого медленно, приходили и доходили еще в два раза медленней, и Алоис рассеянно обдумывал, что как здорово было бы, наверное, просто говорить с Тики, просто отвечать и просто слушать, не мучаясь всеми этими оборванными словами-фразами, ломающимися аппаратами или перекушенным крысой кабелем…

В ожидании ответных строк он поставил на газовый огонь чайник, уселся с ногами на табуретку и, придвинувшись ближе к холодящему окну, принялся высматривать в черноте очертания разодетого в нижнее белье смущенного города, прикрывающегося ветками лысых деревьев.

«А я ведь совсем позабыл…

И как?

Ты справился с ней?

У тебя есть, что показать?»

Юноша честно призадумался.

Что показать, конечно, было. А вот что почитать…

Лучше никому этого кошмара не читать: ни им, ни ему самому.

Примерно так он Штерну и написал, а потом, поразмыслив еще с немного, добавил вторым сообщением в довесок — всё равно денег на счету уже было столько, что тоже в скором времени обещало посыпаться через переполненные щели:

«Если они её примут и отвяжутся от меня, я даже подниму твою чертову трубку. Если…

Если снова захочешь позвонить».

Наверное, это всё уродливая кривая луна, засунутая на ночную декорацию такими же уродливыми карликами на стремянках, заставляла его говорить подобное и в гложущих пожеланиях признаваться.

Или проснувшееся ощущение всей той нелицензионной версии жизни, которую он изо дня в день проживал.

Или, может, странное снежное предчувствие близкого апноэ — когда дыхание берет и просто обрывается во сне, и кривобокая луна, с восседающим на той Лордом, уже никогда больше не потревожит взгляда смазанным кисельным светом.

Наверное, это всё они, всё их рук-лап дело…

А еще, тоже возможно, во всём было виновато дикое безумное одиночество, приходящее после того, как собака приучалась быть ручной и не хотела, не могла уже трястись на помойке, цепляясь к каждой, хоть сколько-то похожей на хозяйскую, ноге.

«В таком случае я буду молиться всем небесным ангелам, чтоб у тебя всё получилось и всё тебе зачли, мой цветок…

Хотя…

Быть может, мы могли бы и сейчас сыграть в замечательнейшую игру воображения, в которой у юноши и без того уже всё вышло, м-м-м?

И теперь он — совершенно свободен, а значит, у него есть минутка для маленького невинного разговора…

Что скажешь на это, малыш?

Разве же настроение и небеса за окнами не располагают?»

Чокнутые спрессованные луны и голубые марсианские зори творили такие же чокнутые вещи, и искушение стало как никогда высоким, как никогда острым, как никогда…

Просто как никогда.

Но всё же Алоис был Алоисом.

И Алоис этот, стиснув зубы и сжав в дрожащем кулаке такое же дрожащее собственное сердце, лишь поджал губы, отодвигая слишком опасный телефон от себя подальше, чтобы…

Чтобы, господи, не соблазнял.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

Ближе к злополучным одиннадцати, до которых он дожил лишь посредством чуда с желтыми кошачьими глазами, что непрерывно писало ему, стараясь отвлекать на самые безумные, самые невинные и повинные темы, Алоис преодолевал последние улицы, разделяющие его с университетом, приобретшим очертания особняка ужасов под пером Гильермо дель Торо — он явственно видел и черные роковые шпили, и морды Франкенштейновых монстров, и красные кровавые руки, торчащие из-под земли вместо деревьев.

Машины и автобусы лениво планировали по узким трассам, поднимая стены замерзшего, наконец, снега; впрочем, замерз не только снег, но и сам юноша, который уже давно и постыдно стучал зубами, чихал, хрипел больным горлом и мучился раздирающим глотку кашлем.

Он никогда не имел возможности остаться в доме в те дни, когда его всё-таки — раз в два года — навещала какая-нибудь болезнь. И не то чтобы он хотел, и не то чтобы не знал, что с подцепленной хворью в кроватях сидят одни слабаки да тряпки, но иногда…

Иногда хотелось.

Хотя бы попробовать.

Город между тем, под пагубным обществом разъезжающего в кармане господина Звездочета, приобретал совершенно иные краски и формы, и Алоис, очумело таращась по сторонам, встречал опошлившиеся за ночь фонари, что, сладострастно постанывая, снимали с улиц черные шелковые чулки.

С другой стороны дороги устраивали ритуальный променад молчаливые типы в красных шапочках-ермолках, набирающие новых членов в эти свои сплошь дебильные секты, а в остальных местах, до которых хватало глаз дотянуться…

В остальных местах, страдая веселой энцефалограммой, предметы, кустарники, урны и кошки играли в хиппующий планкинг — еще одно новомодное чокнутое течение.

Сраные вещи и сраные животные лежали на животах, вытянув неподвижно лапы, и лежали не где-то там, а под самыми ненормальными углами, в самых замызганных и двинутых позах: сорванная статуя Мадонны на мусорной урне, деревянный опенок под витриной магазина мужской одежды, жирный рычащий кот под деревянной крышей голубиного домика с насыпанными крошками.

Алоис таращился на них, Алоис хлопал ресницами и тут же старательно отводил взгляд…

И аб-со-лют-но не понимал, что происходит и что случилось с рехнувшимся городом по случаю скорого прибытия Рождества, должного вот-вот нагрянуть.

Может, конечно, всё дело было и впрямь в Тики Штерне, излучающем какую-то особенную ауру пошлого разложения всеобщей сущности, но…

Но, как бы там ни было, всё это перестало иметь хоть какое-то значение, когда юноша, стискивая зубы, смял взмахами болезненных шагов закончившиеся версты улиц, протек мимо заледеневшего фонтанчика, лениво подумав об участи пущенных на «холодец» рыбок, взлетел по ступенькам и, крепче сжимая телефон и черную папку со сраными бумажками, приоткрыл стеклянную дверь, погружаясь в средоточие ненавистных запахов деревянной пыли да притворяющихся диккенсовых улыбок.

Было нервно.

Было настолько нервно, что Алоис едва ли мог справиться с собственным телом.

Он потоптался ни нижнем этаже, окинув злостным взглядом и бабку-ключницу, попутно выполняющую роль уборщицы, и мутное зеркало, над которым неусыпно болталась камера наблюдения: гребаный директор — старый маразматик с обвисшими яйцами — понатыкал такие везде, и теперь, распивая на четвертом этаже глинтвейн, грея разваливающиеся кости у каминного огня, дрочил на сраных девок, безразлично прихорашивающихся перед кусками обмусоленных стекляшек.

Камеры торчали тут как пни на просеке, и если остальные давно привыкли, то Блум раз за разом крысился, супился, корчил гримасы и загнанной каруселью думал, что нужно об этом вот бедламнике непременно рассказать Тики, но…

Отчего-то забывал.

Он вообще обо всём забывал, едва только успевал вырваться обратно на свободу.

На втором этаже юноша побродил по накрытому ширмой из комнатных растений тайному алькову, примостившему два стареньких компьютера, три кресла, пуфики для студенческого отдыха и груду красных шкур-ковров, при чужой ходьбе кашляющих гипсовой пылью. На стенах висели аппликации-гербарии, убранные в простенькие фанерные рамки, и Алоис, морщась, вспоминал, что каждый год в этом месте начинался с подобного дурдома — нарисуй-слепи-порви, ибо креатив, ибо творческий потенциал, ибо просто надо, а со своими хотениями и возмущениями иди в задницу.

Он не спешил идти наверх, где наверняка столпились уже все остальные, он шатался по иным этажам до последней точки, и лишь потом, покосившись в нерешительности на телефон, перебив грохот психованного сердца и поглубже запахнувшись в воротник, поплелся дальше, на роковой третий этаж, давно обращенный в своеобразную аудиторию — ряды стульев, стеклянные да дубовые двери, пустые аквариумы, анатомические игрушки-черепки и сборища скрученных бумажных рулонов во всех возможных местах.

Те, кого видеть так не хотелось, торчали на передних рядах обитых войлоком сидений, и Алоис, из рук вон плохо игнорируя прицепившиеся взгляды, уселся в самом конце, сложив ногу на ногу и обратив гробовой доской занывшую спину.