Когда Алоис проснулся в следующий раз, потеряв счет мельтешащим лихорадочной испариной снам, стискивая в пальцах приученный телефон и злобно косясь на зеленые чипы мертвого ноутбука, разбросанные по полу и углам, идиотская фраза такого же идиотского лиса всё еще гремела в ушах, задавая мотив для всего грядущего дня:

«Денежка в сундук звякнет — душа на небесах вздрогнет».

Алоис давно уже сходил с ума, давно официально признавался самым неадекватным и самым нездоровым из всех, кого он сам когда-либо встречал — за исключением во всём повинного господина Звездочета, конечно же, — поэтому юноша позволил себе оскалиться, нахмурить брови и, конкретно ни к кому не обращаясь, угрожающе рыкнуть:

— Заткнись… У меня всё равно нет твоих блядских денег, сраное животное!

Лис в его голове недовольно пошевелил усами, поправил фетровый котелок.

Сообщил оскорбленно, что вовсе он никакое не животное, а любит пить черный чай с корицей, как будто это хоть что-то где-то меняло.

Отбил тростью три кирпича, чирканул спичкой, поджигая вот прямо так, сходу, всю задрипанную мальчишескую квартирку…

А потом, когда Блум, потерявший следы отверженной реальности, заорал, чтобы тварь поганая немедленно всё потушила обратно, потому что ему, дьявол, больше спать же негде, сраный лис…

Сраный лис поклонился, извинился за неудобную неучтивость и, достав канистру с подозрительным пахучим содержимым, принялся тушить бензином возведенное пожарище, радостно отбивая лапами постукивающий каблуками хихикающий танец.

К удивлению Алоиса, который отчего-то не бежал ничего и никуда спасать-возвращать, а так и оставался стоять и полумертво смотреть на костер, в ноздри его ударило не горячим и не горелым, а запахами распускающихся среди дыма утренних каштанов.

Это, последнее, так изумило мальчишку, чопорно, но безрезультатно пытающегося следовать шпалами логической железной дороги, что он тут же разлепил глаза и резко сел, обнаружив, что ни черта и не просыпался, водимый за поводок дрянным лисом из таких же дрянных издевающихся снов.

На сей раз реальность, кажется, была действительно реальной, но юноша, не зная, как себе это доказать, потянулся к сотовому.

Писать Тики он так и не привык, писать Тики было… странно и немного неловко, да и за окном по-прежнему томилась синяя шаманья ночь, среди которой скакали, точно изюминки на волнах спиртных пузырей, скукоженные катышки снежинистых звезд.

Писать Тики было страшно и, наверное, вообще нельзя, особенно когда ты — чертов безнадежный неудачник с кодовым именем Алоис Блум, и у тебя явный недостаток гелия, нормальности и способности к выживанию в крови и налицо, но…

Чуть погодя, зависимо сжимая холодный корпус и выстукивая лживые рыдающие слова, мальчик понял и принял, что всего этого ему хватает, даже с головой, даже больше чем нужно, чтобы взять и — сколько-сколько там? Половина четвертого? Надеюсь, вам хорошо спится, господин Звездочет! — наскрести отчасти злорадное, отчасти каверзное, а отчасти как нельзя дурное и искреннее:

«Недоброго тебе утра, чертов Лорд.

Как ночка?»

Он был уверен, что на него подобная глупость ни разу не похожа, но, черт возьми, кто там из псевдовеликих псевдомыслителей кричал про это громкое «с кем поведешься»? Вот он и повелся, самым натуральным образом повелся, набрался, принимаясь жизнерадостно сеять пожатые ядовитые плоды-убийцы.

Конфеты со вкусом травы и лимонного щербета?

Нет, увольте! Что за дурной тон?

Под его рукой взрастали только разумные томаты-телекинетики с тонким чувством подкошенного английского юмора.

Паразитирующие сорняковые томаты.

Непосредственно на плодородных полях самого дорогого Лорда.

Алоис успел поворочаться, протереть болящие от недосыпа глаза, зевнуть, спуститься ступнями на продуваемый и обдуваемый пол, когда Тики, наконец, соизволил пробудиться и ответить — по ощущениям жалобно и со скрипучим стоном, хоть и словно бы…

Слишком искренне радостно.

— Тоже мне, нашел, чему радоваться… Четвертый час, между прочим… Идиот.

«Эта твоя особинка — мстительно и изящно издеваться надо мной — однозначно приходится мне по вкусу, Beau.

И всё же, заботясь не о моем, а о твоем здоровье, отправился бы ты еще поспать.

То, что за окном, даже язык не поворачивается обозвать утром…

Как ты себя чувствуешь?

Как спалось?

Мне снился ты в воскресных одеждах.

Смею надеяться, что это был добрый знак».

Алоис чуть разочарованно ругнулся, пошевелил босыми пальцами таких же босых ног.

Прошлепал в ванную, кое-как почистив зубы, откинул с лица челку, посмотрелся в зеркало, надтреснутое от косвенно угодившего раздробленного ноутбука, еще долго расшвыриваемого обезумевшим от злости и паники мальчишкой по всем закуткам притихшей квартиры.

Понял, что выглядит еще хуже, чем выглядел до недавних пор, и, вконец поддавшись утренней обиде на весь хренов мир, написал какое-то невозможно честное и невозможно детское:

«И что?

Ты разве не должен на меня злиться?

Сейчас четыре часа, если тебе это ни о чём не говорит, чертов Лорд…

Нормально я себя чувствую.

И нормально спалось.

Продавал во сне душу, если таковая вообще есть.

Тоже добрый знак, как думаешь?»

Он нарывался, он измывался, он паясничал и сочился продолжающей грызть обидой да разочарованием с того, что торчал здесь один, что не мог вернуть того, что еще недавно у него было, а на гребне подступающего дня…

На гребне подступающего дня стоял решающий и разрывающий час со сдачей сраной предварительной курсовой, которая, конечно, худо-бедно собралась по количеству, но разбрелась по качеству, исписавшись по три одинаковых абзаца с каждой стороны.

Юноша отчасти надеялся на то, что никто ничего читать в его дурдоме — выписанном как можно кривее и запутаннее — не станет, что благословенная бюрократия восторжествует и что его просто тихо и незаметно пропустят дальше, пусть что-то внутри и настойчиво нашептывало, что этому, увы, бывать разве что во снах.

Да и то…

Там тоже не бывать, потому что всё, что ему снилось — это одержимые лисы-пироманты в котелках, Зевсы с сиськами и Тики Штерн, долбящийся членом в охотно принимающий зад.

Матерясь себе под нос, чувствуя, как покрываются испариной от волнения руки — да какой уж тут сон…? — Алоис подобрался к окну, потерся лбом о запотевшее сырое стекло, попутно согревая о гармонь батареи непослушные ладони…

Попытался пощуриться наружу, да так и не увидел ничего, кроме темноты, отражающей шаткий желтоватый свет покачивающихся ночников.

В конце концов, запальчиво фыркнув, потянулся, распахнул скрипучие рамы, поежился от трескучего морозца, приблудившегося с далеких эскимосских сугробов, и, вдохнув поглубже, задумчиво поглазел на уродливый клочок луны, похожий на ту смазанную точечку как-бы-небесного-светила, что раз за разом вылезал на фотоснимках щелкающей вспышкой старинной мыльницы.

Телефон, всё так же зажатый в руке, тихонько тренькнул, выдавая новое сообщение неволей пробужденного ото сна Лорда.

«Нет. Не добрый.

Что за сны тебе снятся, юноша…?

Признаться, они меня беспокоят…

И нет, я не злюсь на тебя.

Наоборот!

Мой цветок впервые решился написать мне сам, так с чего бы мне злиться?

Если бы обстоятельства располагали — я бы обязательно отпраздновал этот незабвенный момент».

Алоис подумал, пожевал треснувшую губу. Что ответить на это — было непонятно, а ведь ответить что-нибудь хотелось.

Прогоняя семь мыслей за секунду и морщась от вползающего в уши ледяного ветра, он искренне задумался над этим вот нерешаемым вопросом, когда телефон запульсировал снова:

«Мне кажется, я кожей ощущаю, как ты волнуешься, малыш.

Почему?

Что-то стряслось?

Что-то, по вине чего ты и не можешь спокойно спать?»

Глупый самонадеянный Лорд, одетый в мальчишеском воображении в черный фрак с белой бабочкой, вновь вытворял эти дешевые фокусы в духе жеманного шарлатана-Копперфильда, заставляя поверить, будто всё-всё на свете знает, хотя на самом деле не знает-то ни черта, но…