Штерн же в телефоне рычал, Штерн открыто злился и неистовствовал, но всё-таки, понимая, что ничего с шебутным балбесом сделать не сможет, согласился отпустить, согласился стерпеть, согласился подождать, когда бестолковый детеныш с вагоном дури за плечами поплелся на поиски, оставаясь, спасибо кому-нибудь, хотя бы на трижды шаткой и такой же трижды ненадежной телефонной связи.

Город, надушенный бесприютными серыми запахами, лип к ногам подтаявшим скрипучим снегом, черно-белой расхоженной слякотью, накрапывающими косыми дождями и проезжающими мимо машинами, что раз за разом обливали стеной перемолотой с водой грязи.

Алоис кашлял, Алоис чеканил утопающий хлюпкий шаг, ежась от мерзостного ощущения насквозь промокших ботинок.

Топился в лужах, чихал и шмыгал носом, утирая тот замерзшими пальцами, рассеянно думая, что и перчатки бы ему тоже ведь не помешали…

Откуда-то с боковины тротуара доносились извивы исковерканных приглашающих мелодий, смешанных с дымком горячей пищи, свежей штрудельной сдобы, вина и поджаренного на углях сочного мяса в рождественской лакричной заливке.

В отличие от привычной картинки-шаблонки, ни мандаринами, ни корицей, ни яблочным пудингом ни одно заведение не дышало, как, собственно, и живой смолистой хвоей — город предпочитал искусственные пластмассовые деревья, город ел искусственную еду из супермаркетов, которая давно потеряла прежний аромат да выветрившийся цвет.

Город предпочитал традициям — новшества, и зачастую вместо белобрысых да светлоглазых горожан на улицы высыпали завернутые в паранджу мусульмане, оглядывающие чернявого ссутулившегося мальчика задумчивыми взглядами-лезвиями.

Моментами тучи разбегались, и небо, аврорно-синее после очередной стирки, обрушивало на землю холодный лунный утюг, проглаживающий крыши-асфальты против искрящейся кошачьей шерсти, а затем всё снова сменялось, снова заканчивалось, и Алоиса обдавало стеной перемолотой грязи от проносящегося рядом бело-голубого автобуса.

Вездесущий человеческий постой раздражал, вездесущий человеческий постой доводил до загнанного животного отчаянья, за которым Блум — заблудившийся на улице бездомный щенок — уже не надеялся хоть что-либо отыскать…

Когда всё-таки, в какой-то очередной безымянной и безлюдной подворотне, увидел эти мелкие, обвешанные мигающей гирляндой буковки, несмело выбивающие страдающую электрическими перебоями надпись:

«Интернет-кафе «Ноев Ковчег». Открыто двадцать четыре часа в сутки».

Сволочное кафе оказалось стервозно дорогим — забрало последние средства к существованию всего за каких-то неполных шесть часов пользования раздолбанным доисторическим компьютером, который умудрился пожрать пятнадцать из этих драгоценных минут только на то, чтобы себя подгрузить.

Благо, хотя бы разболтанная медлительная аська на том оказалась, и Алоис, наудачу вбивая чуточку подзабытый пароль и бесящий никнейм, чудом и дерущей за глотку истерией дорвался до оставленного Лорда, не став, пусть и хотелось, вчитываться во все те строки, которыми тот его забросал за долгие часы вынужденного отсутствия.

«Я пришел, — получилось скомканно и вовсе не так трепещуще-радостно, как плескалось внутри, и юноша, вконец озлобившись на всё кругом, раздраженно чертыхнулся, отчего какой-то ублюдок с жирной харей, сидящий одним компьютером поодаль, повернул голову и принялся оглядывать мальчишку с экзотической внешностью долгим оценивающим взглядом. — Здесь… паршиво, конечно…»

Отчасти он хотел сказать, что всё не так уж и страшно, всё вполне нормально, терпимо и вообще расчудесно, но отчего-то не смог заставить строптивые пальцы сомкнуться на этих вот лживых словах.

Тики, который, кажется, так и спал прямо там, на клавиатуре, тут же отозвался особенно быстрым танцем старающегося карандаша:

«Насколько всё плохо, малыш?

И как ты сам?

Я думал, что сойду с ума, если ты не появишься в ближайшие полчаса».

Алоис болезненно поморщился, попытался унять дорвавшееся до заветной близости сердце, которому если и научился давать волю в стенах тет-а-тет, то здесь и сейчас должен был хранить старое каменное выражение, старое безразличие и старый оскал, отбиваясь теми от нежелательного постороннего любопытства.

В загаженном узеньком зальчике разило табаком и русской водкой, гнусило шепотками и перебоями слабого кротовьего напряжения, пожранного невидимыми, но явно прячущимися в тенях да по углам гигантами; свет тлел, а не горел, а чуждые рожи, вылезающие на талую серую поволоку, как медведи из берлоги по обманувшему марту, смотрели голодно и с прищуром, не гнушаясь и не стыдясь этой своей скользкой заинтересованности.

Быть может, виной всему была мальчишеская внешность — Алоис знал, что косились на него всегда и всюду, обдавая особенно сальной сосредоточенностью распущенные волосы до копчика, вычерчивая худосочное костлявое тело да останавливаясь на словно бы вырезанном из гипса белом-белом лице.

А может, дело было непосредственно в той атмосфере, которую он за собой приносил: атмосфере ничейного несорванного цветка, который надеялся остаться незамеченным, вместо чего получал бесконечные обращенные глаза, болтливые рты, задевающие или насмехающиеся слова и пытающиеся ощупать руки залюбовавшихся тварей, чаще всего хотящих увлечь, обмануть да заполучить эксклюзивную потешную игрушку на одну-единственную ночь.

Алоис мог попробовать отправить кого-нибудь куда-нибудь к чертовой заднице, мог отыскать пару презрительных убийственных фраз или уничтожающих взглядов, но настроение, выпитое посторонней алчностью, портилось настолько, что юноша лишь силой удерживал себя на месте, не подрываясь да не сбегая прямо через подвывающее дождящим снегом окно.

«Просто плохо.

Здесь воняет сигаретами и алкоголиками, а рядом сидят кретины, которые продолжают пялиться на меня тупыми пропитыми глазами.

Честное слово, если это не прекратится — я разобью им о головешки эти сраные компьютерные гробы…

Хотя после этого мне придется валить отсюда, и валить очень быстро, так что ничего я, получается, не разобью и останусь это говно терпеть».

Там же он почувствовал, как с обратной стороны мира поднялась и захлестнула знакомая выжигающая злость, как оплела коконом его самого и волнами смертоубийственного нетерпения пронеслась по залу, забираясь в каждую розеточную щель и каждую продуваемую трещинку.

Алоису от этого ощущения сделалось легче, свободнее.

Запросилось потянуться навстречу, запросилось прильнуть щекой к неизвестному пока еще мужскому плечу, позволяя таким же неизвестным рукам обвиться вокруг плеч собственных, привлекая поближе к груди и пряча разом от всего опостылевшего чертового мира.

«Мне не нравится то, что у тебя происходит, малыш…

Быть может, ты прекратишь упрямиться и примешь мою помощь?

Я прошу тебя, моя красота.

Или тебе доставляет удовольствие сидеть там, где ты сейчас сидишь?

Жаждешь, чтобы я заревновал?

Так я уже ревную, я уже горю от ненависти и желания кого-нибудь придушить, будь уверен».

Алоис опустил и поджал губы, едва не простонав от ощущения всепоглощающего бессилия, падающего лучами того солнца, что вовсе не благодать, а всего-навсего дырявый сюжет для базарной и бездарной лирики в век таких же бездарных писак.

В запотевшие серые стекла пробивались силуэты серых городских громадин, где-то плавали кровавые подсвеченные окна без самих стен, заметенных чахлым газом накренившегося наискось снегопада…

Мальчишка, ощущая себя жалкой мертвой мокрицей в жалком мертвом подвале, с рухнувшим сердцем написал:

«Нет.

Я… не знаю…

Мне не нравится здесь сидеть, и никакой ревности я не жажду, но…

Я просто… не могу.

Нет.

Слышишь?

Хотя бы…

Хотя бы не сейчас.

Дай…

Дай мне время еще немного… подумать.

Я…

Если вдруг всё станет хуже, тогда я…

Черт же…»

Он не сумел договорить-дописать, но Тики того и не потребовалось — мужчина и так всё понял без лишних слов. И так почувствовал, что выпившее немало крови сопротивление близко к тому, чтобы растаять, разорваться, взлететь стаей снежных мотыльков в выкрашенный синькой небосвод. Что сам глупый-глупый мальчишка близок к тому, чтобы позволить себя сжечь, как одного из этих мотыльков над парафиновой свечкой.