«Зато я знаю всё, что знать должен, радость моя…»

Юноше вновь почудилось, будто невидимый Тики, постоянно присутствующий рядом, подошел сзади, обнял руками за плечи и, уткнувшись теплыми губами в затылок, принялся осторожно его выцеловывать, заставляя тело ненормально отзывчиво прогибаться навстречу, попутно заходясь горячими мокрыми мурашками.

Он едва не застонал, едва не закончился прямо там, в своем кресле, когда вдруг с ужасом и доводящей да крика и слёз резью в груди понял, что всё еще находится один, что никакого Тики поблизости нет, и что чертово возбуждение опять трется о штаны, пытая нестерпимым желанием оказаться в чужой ладони или под створкой чужих губ.

«Я не хочу заниматься этим ни с кем, кроме тебя, красота моя, и заниматься не буду. Поверь мне.

Я же сказал, что весь твой — вплоть до костей и того, что таится за ними.

Я останусь грезить тобой, останусь представлять, как ласкаю тебя, как касаюсь губами влажных губ, а затем — еще более интересных мест…

Как медленно погружаюсь в тебя, как безжалостно двигаюсь внутри, срывая с твоих губ крики.

Как вылизываю твой живот, как целую руки и оглаживаю ладонями гибкую шею…

Я хочу увидеть тебя в узких джинсах, обтягивающих аппетитную попку. Хочу, вынув тонкую льдинку из бокала мартини, провести той вдоль твоего позвоночника, чтобы, слизывая капли, смешанные с твоим вкусом, пьянеть всё больше и больше…

Я хочу всего тебя, мой мальчик…

Но пока, увы, я вынужден перебиваться одной твоей фотографией, постигая замену настоящему тебе взглядом ей в глаза…

Даже сейчас я…»

Алоис окончательно потерял способность вдыхать и, чумной собакой отпрянув от монитора, повторно задавился, сгибаясь пополам, перепуганно выталкивая из сузившегося горла застрявший воздушный комок.

Он плыл, он горел, он готов был орать и впиваться когтями в стены, силясь куда-нибудь деться из обуявшего ночного кошмара, окутавшего каждую клетку и каждый сгусток жизни, настойчиво вопящей, что желает чувствовать, желает, чтобы Тики, пока трогает себя, смотрел в глаза живые, а не в бумажно-электрические, не в те, не в другие…

Хотелось броситься под снежный душ, вырвавшись под тот прямо сквозь стекло, хотелось опустить руку вниз, быстро и яростно доводя себя до нового и всё еще непривычного пока ощущения разрядки, с которым юноша кое-как приучился сосуществовать.

Хотелось разбить хренов экран на тысячи бутылочных стекляшек и завопить идиотскому мужчине, что хватит уже тянуть, что сумей ты уже добраться сюда, проклятый Лорд!

Разгадай последнюю загадку, отыщи ключ, поймай падающую звезду, отопри замок и выпусти меня отсюда!

Выпусти.

Меня.

Отсюда!

Хотелось, хотелось, трижды хотелось…

Но Алоис, ненавидя себя до конца, на износ, до последнего переступленного предела, до самого пекла и блуждающей по терниям тела кометы, написал лишь, бессмысленно и неудачно унимая в посиневших неживых пальцах холодную дрожь:

«Ты болен, Лорд. Иди и выпей каких-нибудь сраных таблеток.

Иди уже, наконец…!»

«Нет.

Не пойду. И пить ничего не буду. Прости.

Потому что я умираю, когда меня пытаются лечить, малыш…

От скуки или настоящей смерти — мне ли знать?

И таблетки я не люблю. Я ими давлюсь.

Если уж на то пошло, то…

Мне больше по душе разведение рыбок.

Карпов.

Восточных декоративных карпов.

Похожих чем-то на тебя.

Они успокаивают…

Правда, ненадолго.

Погоди минутку, сейчас я тебе их покажу».

Пускай его отношение вроде бы было самым обыкновенным, самым таким же теплым и сводящим с ума, но даже Алоис чувствовал, что в каждом слове, каждой букве Тики горело и ярилось нетерпение, знакомая до дрожи исступленная пустота, словесная скупость и обрывки порванных бумажных фраз.

Горели письма, горели восковые свечи, горел сургуч и горели в унисон сердца, сцепленные ловушкой из слишком умного, слишком спесивого мыслящего мяса.

Тики тоже старался держаться, тоже танцевал на собственной крошащейся грани, тоже…

Тоже…

Через сорок три секунды, за отсчетом которых Алоис тупо и бездумно следил, выстукивая пальцами битый дробный ритм, Лорд Штерн и впрямь скинул ему фотографию из смешения пестрых пятнистых рыбин с туповатыми черными глазами, безмятежно плещущихся за стеклом прозрачного водянистого аквариума…

Только вот умирающего душой мальчишку, смотрящего, но ничего уже не видящего, они, к сожалению, не успокаивали.

========== Разговор пятый. Анатомия страсти ==========

Алоис ненавидел Рождество, Алоис игнорировал Рождество, и Рождество, отвечая ему тем же, старательно за себя мстило, сбрасывая на костистые, но крепкие плечи одну неудачу за другой.

Сперва выкрашенные сыростью зимние дни, повязанные пестрыми красно-белыми ленточками из лакрицы и зеленью прибитых гвоздями к полу елок, попытались отнять у юноши то единственное, что еще держало на сомнительном плаву — Тики Штерна.

Вернее, способ связи, без которого быть рядом с тем всё равно бы не получилось…

Хотя бы до тех пор, пока он не прекратил бы столь уперто уворачиваться, нацепив на макушку рога красноносого северного оленя.

Испуганный и морально прибитый, проигравший на вечном поле боя внутри самого себя, Алоис едва-едва дотянул до того, чтобы написать Лорду спокойное на первый взгляд смс-сообщение, в котором скупо и хмуро сообщил, что у него больше нет компьютера.

Вот просто нет, и всё.

Потому что глядящий в воду Тики был прав и в этом.

Потому что техника действительно имела свойство ломаться.

Потому что снежный дождь, налившийся из по тупости оставленного распахнутым окна, затопил прикорнувший под тем ноутбук и погубил в том всякую жизнь, не позволяя проснуться ничему, что под мертвым мокрым корпусом некогда теплилось.

Потом, пока Тики всё медлил и медлил с ответом, а Алоису казалось, что проходили и заканчивались ледовитые годы, помноженные на криогенный минус энной бесконечности, юноша еще раз перечитал написанное сообщение и обнаружил, что ни скупым, ни спокойным оно не было.

Скорее — напитанным льющейся через край истерикой и по неосторожности выдранным из личного дневника, что являлся на деле сборником сумасшедших записок такого же сумасшедшего мизантропа, впервые столкнувшегося нос к носу с фактом неминуемого подыхания в добытом, но перепугавшем одиночестве.

Тики ответил уже тогда, когда Алоис практически спятил, запуская разлетевшейся вдребезги компьютерной машинкой в стену, и вдруг оказалось, что ответа не приходило ровно три с половиной минуты, ровно столько, а не час, не два, не раненную извечность, что успела пролететь перед заплывшими слезами мальчишескими глазами.

«Вот же… дьявол!» — начинал заметно переполошившийся Лорд, а дальше…

Дальше, правильно всё прочувствовав, как мог, успокаивал, обласкивал, практически умолял назвать хоть какие-то реквизиты, хоть какие-то возможности прислать ему несчастные деньги, но юноша, хоть и хотел, хоть и очень-очень хотел, не видя уже в том ничего плохого, продолжал бычиться, продолжал яриться, орать и отнекиваться, окончательно потерявшись на грани всех известных и неизвестных миров.

Тики предлагал ему встречу, Тики тоже рвал и метал, не собираясь выпускать из рук похищенного зимними каверзами сокровища. Тики угрожал и пытался дозваться до отключившегося рассудка, протягивал на распахнутых ладонях нежность и медленные неспешные убаюкивания, и Алоис…

Алоис, наверное, всё-таки принял бы его условия, согласился бы на злополучную встречу, не на деньги, когда вдруг вспомнил, что где-то в городе есть эти сраные интернетные кафе.

Гадкие, душные и прокуренные, но…

Интернетные.

Гребаные спасительные забегаловки для таких же гребаных бездомных блудников.

Об этом своем решении — шататься по засыпающему обледенелому городу, пока не найдется нужное заведение — он и сообщил, с пробитым упрямством и пробитой гордостью заворачиваясь в дохлую, давно переставшую удерживать тепло куртку.