Но есть одна маленькая загвоздка, Ваше Светлейшество».

«Какая?

Такая, дай угадаю, что ты не позволишь мне к ним обратиться?»

«Нет.

Не совсем.

Такая, что у меня их нет, этих твоих родителей.

Хотя даже если и были бы, то не думаю, что это бы сильно что-то изменило и кто-то согласился бы с тобой разговаривать».

«Как это… нет?

Где же они тогда…?

Как ты живешь, мальчик…?»

Алоис несвязно пробормотал, передернул плечами, приспособившись выражать те эмоции, которых не мог продемонстрировать Тики, в обществе самого себя, с натяжкой, но принимая, что так лучше и легче, нежели держать их внутривенно, пытаясь заделаться очередным бесчувственным микрочипом великой системы.

Да и ответы так отчего-то получались правдивее, живее.

«Не знаю я, где они.

Никогда не знал и узнавать особенно не хочу — не мое это дело.

Говорят, мамаша родила и бросила, а папаша… да хрен его знает.

Так уж прям многие их, что ли, в лицо видели, этих папаш?

Я в детдоме вырос, поэтому знаю только то, что знаю.

Мне недавно исполнилось восемнадцать, стал по их меркам совершеннолетним, поступил в университет и получил отдельное, хоть и снятое у кого-то, жилье.

С одним, правда, условием: потеряю учебу — потеряю и место жительства.

А они, конечно же, узнают обо всём первыми — хватает того, что пару раз в месяц я должен отчитываться со всеми их сраными бумажками, справками и сборищем сучьих преподавателей-одногруппников, которые совместно, наложив побольше дерьма, обсуждают, как я уживаюсь среди свободного социума.

Меня и так заебало слушать, как важно научиться прогибаться под них под всех и как нужно быть благодарным за выпавшую гребаную жизнь, иначе у такого, как я, не получится в ней существовать, мол, никогда.

Поэтому уж извините, но план с родителями не проканает, Ваше Светлейшество.

Разочарованы?»

Ответ не приходил достаточно долго, чтобы юноша, успев похмуреть сердцем, заволновался, научившись допускать сжирающие заживо страхи, за которыми он говорил что-нибудь… не совсем то, и Лорд…

Лорд просто брал и уходил, понимая, наконец, что обознался и попал далеко не по адресу.

Мальчик уже даже почти собрался с духом написать что-нибудь еще, чтобы расшевелить кучерявого господина Звездочета, которому ни в коем случае нельзя было сейчас молчать, как тот объявился сам, врываясь в успокаивающийся мир вихрем из скачущего обгрызка-карандаша.

«И да и нет, Beau.

Я разочарован за тебя — мне и в голову не приходило, что… ты живешь настолько тяжелой жизнью. Я думал…

Нет, я никогда не считал, будто ты избалованный вниманием мальчишка или что-нибудь в том же духе, но слепо верил, что мне просто достался трудный подросток, юный бунтарь, не успевший отыскать своего места в жизни и желающий идти всем наперекор.

Наверное, я излишне видел в тебе юного себя.

Теперь я… понимаю тебя намного лучше и смотрю уже через иную призму.

Теперь я… понимаю, что некоторые мои высказывания и избранная тактика были не совсем верны, за что прошу простить меня, мальчик.

С другой же стороны…

Теперь, когда я знаю, что мне нужно делать и что тебе приходится терпеть, а так же то, что я могу безнаказанно похитить тебя, не заботясь нежелательным вниманием обворованных родителей, мне стало намного легче и томительнее.

Вот такой вот неоспоримо эгоцентричный получился ответ, мой маленький принц».

«И… что…?»

Алоис, с миром которого всё равно в упор не сплетались эти вот громкие напыщенные слова, стираное небо и плавучие белые манжеты, понял ровно то, что ничего не понял.

Он ждал иной реакции — короткой и лаконичной, он ждал чего-то, что смог бы переварить и выпустить в форме кальянного облака в воздух, но Штерн продолжал таиться, Штерн продолжал изворачиваться и ускользать от его понимания, забиваясь в хитрые лабиринты подземных хвойных нор.

«Теперь ты оставишь меня, наконец, в покое и дашь спокойно заняться курсовым дерьмом?»

Лорд помолчал…

А затем, добивая невозможной непостижимостью за единственный выпущенный патрон, не искренне и не виновато, но прошивающе и насквозь, заверил:

«Боюсь, что вынужден тебе отказать, красота моя.

Я…

Не оставлю тебя в покое ни на минуту.

Никогда, удивительная моя бесценность.

Никогда…»

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

И всё-таки Алоис старался. Хотя бы старался стараться, хотя бы так.

Механически, без желания и вдохновения, без воли и смысла, но одну за другой он собирал эти паршивые странички, должные в конечном итоге что-то принести, пусть даже и в минусе, лишь бы только его оставили еще на полгода, пока не поднимется вопроса об этом вот бунтарском — правильно Тики сказал — поведении, о грубости, которую все поголовно ему приписывали, и неадекватных вызывающих поступках.

О Леоне, завязавшемся следом дурной репутацией, которую боялись огласить дальше университетских стен, о прогулах, о неуважении к учителям, чужому труду и чужим деньгам.

Алоис бы всем им сказал, что уважает-уважает, и еще бы больше зауважал, если бы они позволили ему оставаться самим собой и просто быть, но понимал, что за такой ответ окончательно полетит прочь.

Таких ответов нельзя говорить тем, кто правит миром или конкретно твоей жизнью, их вообще никому нельзя говорить, если хочешь сохранить хоть сколько-то привычное русло надоевшей жизни.

Кто-то верил в НЛО, кто-то в Бога, кто-то в утренние завтраки и чашку кофе.

Потом, погружаясь в дебри постучавшейся на порог современной науки, они с сожалением узнавали, что зеленая трава была не зеленой, синее небо — ни разу не синим. Вера в единого Бога заставляла идти и убивать, доказывая другим, аналогично верующим в своего единого Бога и слыхом не слыхивавшим о Боге другом, застрявшем на иной плоскости Земли, исконную правоту только своей религии. НЛО вдруг оказывались кровожадными тварями, охочими до человеческих экспериментов, и развивали острую паранойю выходить из дома, чтобы, не дай не синее небо, не оказаться похищенными, а утренние завтраки…

Утренние завтраки и кофе, сохраняя безупречно надежный вид, постепенно отбирали способность мыслить и видеть, превращая некогда живой организм в наслоение жиров да микробов, живущих под девизом:

«Покупай больше, радуйся меньше! Зарабатывай больше, имей еще меньше!»

Алоис же верил в идиллию о тихой жизни, в которой никто бы не стал его трогать или просто в его сторону смотреть, но…

Но и с ним тоже, как и с прочими верующими, Вера поступала по-скотски фривольно, меняя, воруя да подтасовывая важные некогда желания: теперь юноша уже не хотел ничего тихого, ничего спокойного…

Теперь, по старой памяти отказываясь то признавать, он вынашивал желание быть с поработившим господином Звездочетом, который всё никак не мог отыскать способа заставить его выдать дожидающегося адреса или…

Или, оказавшись внезапным всемогущим волшебником, никак не мог вызнать того самостоятельно, чтобы взять да и приехать, взять да и оборвать весь тот прогнивший дурдом, который старательно выстраивал смертельно уставший от самого себя идиотский мальчишка.

«А тебе известно что-нибудь о вирусах, Beau?» — полюбопытствовал однажды Тики.

Алоис от подобного вопроса опешил настолько, что даже выронил механический карандаш, в непонимании и растерянности вылупившись на перемигивающийся экран; близилось Рождество, и юноша, постигая особенно мрачное настроение, научившись сменять дизайны аськи, выкрасил ту в траурно-черные цвета, отнюдь не вяжущиеся с валящим по ту сторону стекла снегом.

«Ты почему… спрашиваешь…?» — искренне недоумевая, вопросил на вопрос он.

Почувствовал, как откуда-то сверху, вместе с морозным дыханием из сквозных квартирных щелей, полыхнуло чужим весельем и радостью сорванной победы — у Его Светлейшества снова безнаказанно получилось привлечь внимание дикого цветка, заполучая то целиком и полностью в свои руки.

Несмотря на все откровения, которые мальчишка ему подарил, мужчина как будто еще больше рехнулся и стал же с еще большим остервенением отказываться позволять заниматься давящей на глотку учебой, всячески — и очень успешно, надо признать — увлекая сдающегося Блума за собой.