Не отвечай мне сейчас, пожалуйста.

Я не хочу, чтобы всё это закончилось твоим побегом из выстроенного мною же замка, мое прекрасное дитя.

Я подожду, когда ты остынешь, а потом — пиши о чём пожелаешь: нам вовсе ни к чему делать вид, будто ничего не было. Оно было, и мы оба об этом знаем, но есть вещи слишком серьезные, чтобы говорить о них всерьез.

Поэтому мы поговорим о чём-нибудь другом, а ты…

Просто подумай над моими словами, прошу тебя.

Просто запомни их.

Je t’aime, мой ангел».

Алоис и не собирался отвечать.

Сердце его рвалось по волоконцам да надрывно тренькающим стрункам, сердце его трескалось и погибало, в то время как по венам неслись потоки бушующего кровавого цунами из подземного озера Коцит, где прозябал беспокойным льдистым сном владыка-Светоносный.

Он не собирался, совсем-совсем не собирался ничего отвечать…

Но, поддаваясь оглушающим набатом словам, позволяя тем вползать и вторгаться в переиначенную скулящую сущность, не понимал, не-по-ни-мал, как ему быть и что — что же ты натворил, жестокий звездный Лорд…? — теперь делать.

Что ему…

…делать, если душа, спрятанная на дне отпертого сундука, разорвала навязанные кандалы и готова была ответить одним коротким и единственно честным «да»…?

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

«Я тут подумал, милый мой юноша…»

Алоис дернулся резче нужного, больными запавшими глазами уставившись в отсвечивающий монитор, утроившийся в поле его покореженного зрения.

Едва тупорылой зеленой обезьяне стоило прокричать, как в голове щелкал тумблер, и начиналось автономное погружение в глубины разверстого черного космоса — сам юноша выключался, терял проводки-системы и, ненужный и позабытый, пинком скафандрического сапога выкидывался из орбит мироздания, болтаясь на просушенных веревках великой галактической прачки.

Он всё еще пытался делать треклятую курсовую, понимая, что время поджимает как никогда остро, а работы, написанной им, стало лишь разве что на две страницы больше. Он всё еще пытался делать вид, будто Тики Штерн никогда не говорил тех сумасшедших слов, что пересыпались изо дня в день красными подгнившими листьями спящего клена.

Он всё еще кутался в свою тонкую куртенку, которую умудрился порвать на спине, пока неудачно обтирался о шероховатую стену, выложенную обколотой каменной кладкой, и теперь чихал, шмыгал носом, раздраженно ругался и клялся себе, что ни за что не заболеет, потому что он — это он, а он никогда не болел всякой хе́ровой простудой.

«Что?!

Что ты там подумал?!»

Ответ получился сухим и скупым, еще — немного или много истеричным и злобным, потому что…

Да потому что!

Сколько можно не понимать, что тебе говорят и о чём просят?!

«Ох… вот я и снова нарвался на твое недовольство…

Что же такого я сотворил на сей раз?»

Алоис раздраженно скребнул зубами.

«Всё то же самое!

Я же велел тебе уже тысячу раз не трогать меня, когда я разбираюсь с этой блядской курсовой!

Почему ты в упор не можешь этого понять и запомнить, гребаный Лорд?!»

«Я, знаешь, с удовольствием бы дал тебе сейчас по губам за этот дурной тон и бульварный говор, мой мальчик.

Потом бы, конечно, зацеловал, извиняясь за причиненную боль…»

«Да иди ты к черту!

Иди, пожалуйста, к черту, хренов психопат!»

«Никак не могу».

«Почему?!»

«Потому что, во-первых, я никуда не намерен от тебя уходить.

А во-вторых — ты ощущаешься не слишком-то счастливым, малыш.

Честное слово, ты ненавидишь эту свою курсовую куда больше меня, и я отнюдь не ошибаюсь.

Так, может, скажешь уже, зачем тебе понадобилось вот это вот нездоровое мучение, когда камня науки ты явно разгрызать не хочешь?

Это нужно для галочки, чужого пожелания или чего-то еще?

Я ведь не оставлю тебя в покое, пока ты не объяснишься, если ты смеешь сомневаться».

Алоис не сомневался, нет.

Не подумал бы даже.

Лорд Штерн прилипал похуже озверелой голодающей пиявки, вползал под кожу и прочно там поселялся, не оставляя ни единого шанса его оттуда выкорчевать, и юноша хорошо уяснил, что никакие выключения Сетей или телефонов всё равно ни к чему не приведут — всё останется по-прежнему.

Лорд опять дернет за ниточку, и он, истекая бешенством, ломкой и кровью, через день, час или минуту покорно бросится к хозяйским ногам.

«У меня не слишком много выбора, — кривя губы и мрачнея лицом, написал мальчишка, откладывая в сторонку порядком обгрызенную ручку. — В отличие от тебя, праздной жизнью я жить не могу — иначе лишусь всего того, что у меня есть.

Не то чтобы оно мне было сильно нужно, и если бы твоя физиономия не появилась тут однажды, я бы, может, и забил…

А теперь не могу.

Из-за тебя… не могу.

Поэтому, если хочешь продолжать со мной трепаться, дай написать уже эту сраную хренотень.

Я и так не в восторге оттого, что этим приходится заниматься, и у меня и так почти ничего не выходит…»

Он очень надеялся, что Его Светлейшество уловит толстый да жирный очевидный намек, хоть и побаливающей печёнкой чуял, что ни черта подобного не произойдет, не став по этой причине лишний раз отворачиваться от монитора…

И, как оказалось, правильно, потому что ответ пришел практически сразу же — взволнованно-обеспокоенный, тактично-деликатный, но настойчивый, категоричный и вообще не о том.

«Мне действительно ничего не известно о твоей жизни, и это давно меня тяготит, мой мальчик.

Пожалуй, прямо в эту самую минуту я настоятельно требую, чтобы ты поведал мне самое главное».

Отчасти это было похоже на странный изощренный шантаж — Алоис ведь никогда не соглашался идти на поводу у взбалмошного Лорда на добровольной основе.

Всё всегда получалось против его воли и согласия, всё загоняло в безвылазную ловушку, и теперь вновь теребило за расставленные сомкнувшиеся силки, добиваясь выплюнутого вместе с пеной и красными слезами ответа.

Юноша сопротивлялся, правда сопротивлялся, боясь преодолеть и этот предпоследний рубеж…

Но поздние ноябрьские вьюги, смешивающиеся с седым покашливающим декабрем, порой шли на хитрость и подстроенные рождественскими лепреконами каверзы, вынуждая заблудившихся в дождливых снегах людей творить непонятные тем вещи, и Алоис, становясь одним из этих заколдованных несчастных, вымученно и пусто вырисовал пальцами:

«У меня есть квартира за счет того, что я учусь. Как только уйду из университета или меня оттуда выпрут — лишусь и жилья. И денег у меня нет, чтобы что-то снять-купить-сделать.

Придется тащиться работать, но я не хочу, потому что там будут люди и потому что смысла я в этом вижу еще меньше, чем в том, что происходит между мной и тобой…»

Тики, к его удивлению, отозвался немного не так, как он ждал.

«Я категорически против вот этого «придется тащиться работать».

Даже не смей думать об этом. Я не позволю моему цветку быть растоптанным и сгубленным чужими грязными руками да башмаками, слышишь?

Выходит, у тебя настолько строгие родители, малыш?

Быть может, мне стоило бы попробовать поговорить с ними…?»

«Ты что, совсем из ума выжил…? — потрясенно вскинулся Блум. — Что бы ты им сказал?

«Здравствуйте, я хожу хвостом за вашим сыном и мечтаю однажды залезть уже непосредственно под его хвост, поэтому не смог стерпеть жестокого обращения и пришел проставить свои условия?

Желательно — силой и эгоистичной грубой прихотью».

«Ха-ха-ха!

Иногда ты обладаешь изумительнейшей способностью рассмешить меня до слёз, юноша!

Но… нет, конечно же.

Скорее всего, я бы просто попросил передать тебя в мои руки, раз уж они не могут позволить себе обеспечить тебя тем детством, которого ты, несомненно, заслуживаешь».

«И что, ты и впрямь веришь, будто кто-нибудь бы послушал тебя?

Ты серьезно?

Да очутился бы ты в тюряге или в психушке за такие речи, что вероятнее…»

«Я умею говорить убедительно, малыш».

«Я не сомневаюсь, что ты…