Ничего это не значило, ни к чему не вело, и Алоис, краем уха выслушивая некоего бомжеватого проповедника, выбравшегося на улицу и яростно вещающего, что в скором будущем у старух будут большие упругие сиськи, а у стариков — крепкие члены, но ни у кого не останется памяти и мозгов помнить, для чего они нужны, уже хмурнее побрел дальше, невольно думая о предложениях, обещаниях и просьбах живущего под сердцем Штерна.

Встреча, настоящая живая встреча…

Она ведь стала бы неисправимой роковой ошибкой, так?

Так же, черти его всего забери…?

«Видел по пути домой типа, который кричал об упругих сиськах, крепких членах на старости лет и отсутствии всеобщих мозгов. Вообще-то мне он даже понравился, ну и что, что чокнутый немного…

Только нашел, блядь, о чём вещать в эпоху всеобщей озабоченности…»

Алоис не знал, когда приучился делать это — приходить и рассказывать о прошедшем дне, о мелочах, на которые прежде не обращал внимания лишь потому, что всё равно ни с кем не мог теми поделиться. Одиночество творило гнусные вещи, одиночество загоняло в клетку и отрезало все выходы, а стоило рядом появиться тому, кто хотел и мог услышать — как клетка приоткрывалась, заполняя воздух отвергнутыми запахами, вкусами, звуками и рефлексиями.

Тики его с охотой слушал, Тики смеялся и понимал всегда так, как того хотелось, тем самым втираясь в доверие к нелюдимому мальчишке всё безвозвратнее и сильнее.

«Надо же… как тесен, оказывается, наш с тобой мир, малыш».

«Это как…?»

«А так, что я тоже что-то подобное недавно лицезрел.

Правда, то был не тип, а некая девушка. Очень и очень агрессивно настроенная девушка.

Как самка оленя в период гона, я бы сказал.

Признаюсь, я почувствовал себя несколько неуютно, когда она на меня буквально набросилась и принялась доказывать, что мне срочно нужны её замечательные таблетки, иначе скоро я напрочь позабуду, что мне делать с достоинством в своих штанах.

Ты вот можешь себе что-то настолько возмутительное представить, драгоценный мой?»

Алоис хлопнул глазами, глотнул из жестяной банки зеленого горького чая. Осклабисто фыркнул и, совсем, должно быть, слетев с ума, не без ехидной утехи рассмеялся, с откровенным удовольствием выписывая следующие слова:

«Ну что же ты так?

Она-то, кажется, в корень глядела: если и дальше останешься таким озабоченным, то однажды точно всё нахрен забудешь».

«Не-ет, милый мой юноша, никогда и ни за что.

Как я могу позабыть нечто столь важное, когда еще даже не испробовал твоего вкуса?

А когда испробую — то не забуду его до конца своих дней и сильно, сильно после, оставшись навек одержимым тем блаженным наслаждением, которым лишь ты один сумеешь меня одарить».

Только-только расслабившийся Алоис от подобного бесстыжего заявления покрылся багровыми пятнами, прикусил и без того обкусанные по запекшуюся корку губы и тут же ощутил, как внизу живота предупредительно заныло, потихоньку приближаясь к узкой грани стягивающих домашних штанов.

Тики уже привык, что порой замкнутый в себе мальчишка не мог отыскать ответа сразу, порой своеобразно выпадал из пространства или просто стыдился, злился, отмалчивался, делал вид, будто ничего не заметил и ничего между ними не произошло, что тоже не могло не импонировать — с прошествием времени упрямый детеныш потихоньку начинал принимать предложенные ухаживания, прекращая так истово крыситься и убегать, если вдруг случалось произойти чему-нибудь, по его мнению, не такому.

Лучше пусть молчит, зато наверняка слышит, обдумывает и запоминает, а Лорд, продолжая увлекательную игру, тут же менял направление разговора в ту сторону, в которой созревающий цветок вновь оживал, соглашаясь подхватить заводящую всё дальше и дальше беседу.

«Впрочем, как я позже узнал, это у них, оказывается, открылось такое новое движение и они его принялись повсеместно рекламировать да продвигать.

Движение против Альцгеймера, представляешь?

Никогда не слышал, чтобы этот недуг становился пандемией, а они вот додумались же…

У нас нынче в моде широкие магистрали, но узкие взгляды. Высокие небоскребы, но низкая терпимость. Жадные глобальные потребности, но скудное и мелочное личностное сознание…

А у них — Альцгеймер и крепкие члены в старости.

Уж пусть поверят, что даже дедки как-нибудь да разберутся, что с теми делать и куда присунуть, чтобы пустить по жилам заржавевшую кровь».

Алоис, постепенно успокаиваясь, но всё еще испытывая неловкую проблему с тем, что у него опять и опять поднималось, напоминая о внезапно пробудившихся желаниях подрастающего молодого тела, пожевал губы, посупился.

Так и не придумав, что сказать на прочитанную реплику, остался отмалчиваться, надеясь, что господин Звездочет договорит, сменит пластинку и выдаст что-нибудь, на что он в принципе окажется способен ответить.

И тот, хвала кому-нибудь или не хвала, конечно же это сделал:

«Так всё-таки как насчет Симпсонов?

Ты намерен мне сразу отказать или всё же порадуешь обещанием немного над этим поразмыслить?

Я бы, разумеется, предпочел последний вариант…»

Вопрос немного отрезвил, и юноша, тряхнув подкруживающейся головой да по привычке опустив на переносицу темные брови, потянулся к клавиатуре, выводя кнопками болезненно-неуверенное, страдающе-ломкое, но зато знакомо-упрямое:

«Нет.

Я же сказал, чтобы ты прекратил навязывать мне свои встречи.

Я не хочу на них идти.

И никогда не захочу, понял?»

«Ты лжешь.

Причем лжешь бесталанно и грубо, мальчик».

Ответ пришел настолько быстро и настолько… в некотором смысле неожиданно, что Алоис вновь не нашелся, что сказать, так и оставшись сидеть с подрагивающими над клавишами пальцами.

«Я, уж извини меня за прямоту, не верю в то, что ты её не хочешь.

Встречи со мной.

Мне больше видится, что ты её очень даже хочешь, но в силу характера, мешающего тебе самому жить, маленьких глупых комплексов, неудачного юношеского опыта, недоверия ко мне и страха к миру в целом — не можешь уговорить себя согласиться.

Вовсе не нужно оспаривать мои слова, цветок: я пожил достаточно, чтобы понимать, что к чему.

Думаю, уверять тебя, что ничего страшного от нашего свидания не случится — дело гиблое, но я всё еще надеюсь и буду надеяться, милый мой принц, что однажды ты согласишься покинуть свой замок над горой и сбросить ко мне в руки свои прекрасные волосы, чтобы я смог за тобой подняться.

Я бы берег тебя, я бы боготворил и обожал тебя каждый прожитый день.

Я бы целовал каждый твой палец, каждую забавную морщинку, когда ты столь очаровательно хмуришься. Я бы ласкал твои красные губы и всё твое великолепное тело, стараясь лелеять тебя так, чтобы косточки покрылись плотью, чтобы в колючих глазах появилась и нежность.

Я бы осыпа́л тебя цветами и всем, чем ты только пожелаешь, и говорил бы, когда ты влетаешь в комнату, мой ангел, как люблю смотреть, как ты выключаешь свет…

Я бы любил тебя всего и всегда, мальчик.

Это не ложь, не пустые слова, не попытка затащить тебя в постель, если ты успел об этом подумать. Я вовсе не миллиардер, не напыщенный гений самопиара, не скользкий двуликий ублюдок, а простой влюбленный человек, который мечтает выкрасть тебя вместе со всеми твоими тайнами и возносить до скончания своих дней.

И я способен позаботиться о тебе так, чтобы ты ни в чём никогда не нуждался.

Я способен ухаживать за тобой столько, сколько потребуется, чтобы добиться твоего согласия — в конце концов, здесь дело не в деньгах, не в стаже-роли-поле, а в том, к чему заранее предрасположен человек.

Например, ты задуман Создателем как нежный бутон, требующий заботы и любви, а я — как тот, кто будет этот цветок беречь и вскармливать, находя в этом свою единственную истинную радость.

Всё предопределено заранее, майфлауер, поэтому, если бы ты позволил себе принять наши с тобой сущности, я бы положил к твоим ногам весь оставшийся мир…