Он ведь понимал, очень и очень хорошо понимал, что всё его притворство уже давно прекратило быть правдой, да и в целом правдой не являлось, просто признать, поверить и назвать заповедных слов вслух не хватало ни духу, ни смелости, ни решимости.

Он и так, как мог и как умел, попытался пойти навстречу, и так прислал свою несчастную фотографию, категорически запрещая глупо гудящему страдающему веществу раздумывать о причинах, ответах, надеждах и следствиях, а теперь…

Теперь…

В процессе вертящихся и вертящихся в висках беспокойных размышлений, за которыми на него несколько раз прикрикнули, когда попытались спросить по проходящей мимо учебной теме, а нарвались лишь на недоуменный взгляд и озлобленно сощуренную гримасу, в кармане завибрировал телефон.

Один раз.

Второй.

Третий.

Сердце тут же взлетело до вершин пульсирующего головного мозга, слилось с тем в неразрывную консистенцию и разыгралось дивным когнитивным расстройством, за которым Алоис вдруг не к месту вспомнил про нашумевший случай с психованным массачусетским мужиком, который взял и одним чудесным утром со всей глубиной уверовал, что: «я, мол, жираф».

Носился голым по городу — жирафам же шмотки ни к чему, — жрал пачками загазованную листву, блевал по углам и мучился несварением желудка, а после, науськиванием старого двинувшегося доктора, безраздельно поверил, будто в мире их, оказывается, прямо-таки полным-полно — сраных чокнутых жирафов, которые умело маскируются под улыбчивых двуногих людей.

О чём-то таком Алоис изначально и собирался написать курсовую, принимая ясно запомнившееся «я-жираф» на бессомненную веру, но где-то там же вся эта чертовщина стерлась и отошла, тема избралась куда более простая и примитивная, а сейчас спятившая серая катушка в голове, перемешав юг и запад, отряхнулась, очухалась и, сменив стонущую голую бабу на оргию длинношеих уродцев в желтое пятнышко, приписала к их породе и самого мальчишку, и вибрирующего в телефоне господина Звездочета, что, забравшись на железный хобот небоскребного крана, набирал свои хихикающие сообщения, заставляя сотовый раскалываться и исторгать крохотные виточки воображаемых городских листочков.

Этот конкретный я-жираф обладал вящей настойчивостью, выстукивал твердым лакированным копытом, и терпеть его выходок, ясное дело, долго не получилось. Едва вибрация прогудела в четвертый раз, как Алоис, вяло-бедно подчиняя трясущиеся пальцы, нашарил в кармане тонкий пластик, стиснул тот в ладони и, прекратив дышать, распаковал набросанные сообщения, с оглушительного прыжка погружаясь в новую безумную бездну аплодирующих антарктических пингвинов.

«Я увидел снимок, юноша».

«Как мне передать словами, что я испытал…?»

«Я… боюсь, я был совершенно не готов увидеть то, что увидел…»

«Ты, только не обижайся, настоящий…?»

«Ты действительно можешь где-то существовать вот таким, прекрасный мой ангел…?»

«Надеюсь, ты осознаёшь, что сделал со мной и моим сердцем, приоткрыв завесу своей маленькой провоцирующей тайны…?»

«К сожалению, теперь я уже никогда не смогу оставить тебя и буду вынужден проявить ту настойчивость, за которой тебе придется стать моим, милый непорочный мальчик».

«Я хочу беречь и очищать тебя, как золотое зернышко от тусклых плевел, которыми то пытается облепить недружелюбный и завистливый внешний мир».

«Я просто…

Хочу тебя, дивный мой.

Потому что если поначалу я верил, будто всего лишь влюблен, то теперь…

Теперь, инфант, я знаю, что сердце мое целиком и полностью принадлежит тебе».

«Надеюсь, ты простишь меня за это и за то, что я не сумел вчера к тебе поспеть».

P.S. И спасибо, что освободил на сотовом место — я писал тебе половину ночи, но у тебя, как полагаю, была переполнена память, и сообщений ты моих не получил».

«Возвращайся ко мне как можно скорее, мой свет».

Если до этого руки Алоиса тряслись, то теперь — колотились из стороны в сторону, будто у готовящегося вот-вот впасть в припадок эпилептика.

Нервно сглотнув собравшуюся во рту слюну, не веря, что всё это правда и что правда эта происходит с ним, пытаясь не торопиться клевать на очередные красивые словечки, но при этом понимая, что обманывает себя и безоговорочно верит каждому прописанному звуку, юноша почувствовал, что вот сейчас, как последний идиот, мог бы подняться и со всех ног рвануть прочь, жадно заполняя грызущую пустоту неизлечимо важным присутствием…

Мог бы, если бы не был вот этим самым Алоисом, чертовым самоистязающимся мазохистом и непроходимым упрямым ослом.

Стиснув в пальцах телефон, более-менее начав воспринимать, о чём вещает пропахшая джином и кошками рыжая старуха-преподовательница, каждое утро пригоняющая к воротам мрачного пыльного строения с фонтанчиком золотых рыбок хромой чихающий джип, юноша прикрыл глаза, вдохнул поглубже…

Едва не подскочив на дернувшемся стуле, снова уставился в оживший, непрестанно теперь находящийся поблизости телефон, как только тот мурлыкнул отзвуком еще одного непостижимого, но болезненно вскрывающего сообщения:

«Может, выберемся с тобой на премьеру Симпсонов, малыш?

Я увидел сегодня постер о намечающейся полнометражке и подумал, что отдал бы всё, что у меня было и есть, лишь бы выкурить тебя из твоего гнездышка и вместе туда сходить.

Сладкий попкорн, вата, кола, коллекция сувениров, темный зал и правящие миром конусоголовые малярийные человечки…

Нет, ты определенно не можешь мне отказать!

Ведь не можешь же, правда…?»

Алоис, таращащийся и таращащийся на хитро подмигивающий пестрый дисплей, с несколько раз сморгнул, пожевал краешек нижней губы, беззвучно и рассеянно промычал…

После чего, окончательно поддавшись чуждому и далекому заразному веселью, наплевав на обернувшуюся и криво покосившуюся группу, непринужденно и с легким нервным нахлестом рассмеялся.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

У Алоиса не имелось лишних денег, о чём он уже однажды господина Лорда предупредил, объясняя, что на бесконечные его смс отвечать не сможет, но тот, конечно же, решил проблему, которой даже не увидел, по-своему: писать, не требуя обратных ответов, ему было вполне уютно, а средства, если всё-таки юноша захотел бы присоединиться, он исправно присылал, пополняя номерной кредит едва ли не каждый божий день, так что к сообщениям-роботам, оповещающим, что счастливый абонент снова готов вступать в оживленную переписку, Блум привык легко.

Постепенно он приучался отвечать Тики и из автобуса, и из самого университета, и по дороге домой, где, не замечая, делал шаг всё быстрее и быстрее, едва не переходя на бег.

Окрестный мир прекратил существовать, прекратил иметь облики, запахи и звуки, и чем глубже Алоис погружался в мир новый, личностно свой, тем спокойнее становилось у него внутри, тем осмысленнее делалась жизнь, прежде знающая о себе лишь то, что её нужно для чего-то прожить и забыть, отложить в ящик, сбросить на свалку всех просрочившихся вещей, пока той не решит воспользоваться кто-нибудь иной.

Кто-нибудь, всяко умеющий делать это красочнее, талантливее и лучше.

Возвращаясь домой в тот день, юноша впервые заметил что-то еще, кроме бесконечной слякоти, голых промерзших деревьев, низкого серого неба и толп одноликих прохожих в дутых черных куртках да с черными зонтами наперевес — на стене одной из высоток раскатался растянутый на многометровую длину плакат с теми самыми желтошкурыми конусоголовыми уродцами, о которых Тики сообщал утром.

Смутное подозрение, приправленное взбесившейся надеждой, громыхнуло артиллерийным гвалтом, пронзило, скрутило, споткнуло и попутало ноги так, чтобы не получилось ни сдвинуться, ни пройти мимо. Лишь сильно после, приглушенное сварливым рассудком, не позволяющим начать оглядываться по сторонам в поисках несуществующего призрака, не без труда притихло, неуверенно отшептавшись, что премьера — на то и премьера, что происходит она почти в одно и то же время не только в одних городах, но и в странах.