Алоис в нерешительности застыл. Поспешно перечитал свои собственные строчки, не нашел там ничего схожего с тем, что сумел углядеть шизофренический господин Штерн, и, махнув рукой, обреченно подчинившись этой его мерзкой игре в хозяина да приблудившуюся недалекую дворнягу, поплелся на зов, написал:

«О чём ты снова говоришь, повелитель хреновых мух?»

«Повелитель… хреновых мух?

Я погляжу, сегодня твое воображение на высоте, мой юный сказочник».

«Заткнись!

И отвечай».

«Смею скромно заметить, надеясь избежать всецело заслуженного гнева, что одна твоя просьба целиком и полностью исключает просьбу другую, нежный мой бутон, но раз уж ты просишь, то у меня нет выбора, кроме как покорнейше извернуться и достать невозможное, сотворив тебе из грязи философский камень.

Так вот, насчет счастливого билета на бал…

Как наш мальчик думает, куда же взрослый и очень извращенный, как ты привык выражаться, Лорд отправится, когда однажды доберется до своего принца?»

Алоис молчал. Алоис, на благо самому же себе, всё еще ни черта не соображал.

«Твоя неискушенность меня, мягко говоря, поражает, малыш, и мне, признаться, становится не по себе от тех вещей, которым приходится тебя обучать, но ведь ты сам пожелал затеять жестокую беспринципную игру…

Я, конечно, привык называть эту часть тела более утонченными словечками, но и «жопа», в принципе, тоже сойдет, если тебе так больше нравится.

Поэтому да, я бы с удовольствием сходил в твою… нет, всё же совершенно не могу назвать её так…

Я бы с наслаждением сорвал лепестки с твоего бутона, если бы ты только поделился тайной, где этот прекрасный бутон отыскать, цветок».

«К слову, пусть и несколько не вовремя, как полагаю, но я давно заметил, что у нас с тобой один часовой пояс.

Разве же это не замечательно?

Значит, ты не можешь находиться от меня так уж недосягаемо далеко, как тебе, возможно, представляется».

«Мой милый юноша…?»

«Юноша?»

«Вот же негодный несносный мальчишка!

Однажды, запомни это хорошенько, я непременно отыщу тебя и с садистским рвением накажу за всё то, во что ты превратил мои нервы».

Алоис не отвечал.

Алоис практически отшвырнул ноутбук, поспешно отряхнул колени и руки, будто на тех могли остаться следы чужой грязи или чужого прочумлённого пепла, после чего скривил в забитой гримасе губы, мазнув по тем — пересохшим и горьким на вкус — ребром трясущейся ладони. Взгляд его был дик, лицо — болезненно-бледно, грудь забилась пойманной бабочкой в сомкнувшемся человеческом кулаке: никогда, никогда он больше не собирался приближаться к этому паршивому куску железа! Никогда больше не собирался писать ни слова этому заигравшемуся чертовому извращенцу, живущему внутри гудящих чипчиков и оголенных микросхем!

Никогда!

Ни за что!

И посрать, что сердце, отбивая снятый с глушителя дробный ритм, невменяемо сходило с ума, выстукивая минорным каблучным вальсом под самым горлом, а пах…

Проклятый предательский пах, впервые настолько не подчиняющийся воле рассудка, продолжал теснить и жать, корчась под вонзающимися в кожу грубыми швами, дарующими не желанное спятившим телом нервозное удовольствие, а едкую полынно-репейную боль, окончательно и бесповоротно убивающую лопающиеся нитки втоптанного в свалочное днище настроения.

— Никогда, слышишь…? Никогда к тебе не приближусь, одержимый ублюдок… — шипящим задыхающимся рыком пообещал растравленный переполошенный юноша и, оставив машину работать в недоуменном одиночестве, не находя сил и желания сделать хоть что-либо еще, так и убрел на свой диван, прихватив лишь смятое, непонятно когда и как залитое чаем одеяло.

Желто-ликерные ночники, перекидываясь с комнатой дохлой обжаренной молью, остались смуро и тускло гореть, высвечивая то вспыхивающий, то угасающий телефонный дисплей, разрывающийся сброшенными запечатанными конвертами вспылившего, но опять и опять отвергнутого Лорда, плотно вонзившего острые клыкастые зубы в глотку беспокойной возлюбленной жертвы.

๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS

Ночь проходила в вязкой липкой бессоннице, которая если и сменялась снами, то короткими, больными и муторными, в которых по Елисейским полям, накрывшись полотном из искрящейся на черном солнце зебровой кожи, носился голый исполин-Зевс, отчего-то обросший тремя рядами бабских сисек, а за ним по следу гонялась бородатая дева-Афродита, укравшая у вконец орыбевшего Посейдона взволнованный колкий трезубец.

После подобных «спокойной ночи» картинок Алоис подскакивал на кровати, протирал ноющие красные глаза, с очумелым непониманием оглядывался кругом.

Обычно слезал, подходил к окну, прижимался лбом к холодной поверхности, остужал ладони и успевшую подскочить температуру. Дождавшись, когда обезумевшее сердце успокоится, прекратив напрягать настойчивым грохотом загадочной подземной наковальни, возвращался в постель, мимоходом заглядывая в продолжающий тужиться телефон, забросанный таким количеством смс-сообщений, что те давно должны были просверлить во внутренней стороне корпуса дыры, выпростать ноги и стечь потоками на пол, дабы затопить комнату и самого Блума в очередном тревожливом полукошмаре.

Юноша упрямился, скалил зубы, возмущенно отворачивался и старательно укладывался в кровать, где, укрывшись одеялом, снова и снова проваливался Алисиными дырами навстречу поджидающей аутичной дреме, встречая то коварных трамвайных кондукторов, захвативших власть над бренной людской планетой, то дорвавшегося мухоблуда Тики, что, усевшись в позе цветка-лотоса, мурлыкал себе под нос безобидные песенки из пиксаровских мультиков и, вконец спятив, рисовал на полу пентаграмму «Гематогеном», с умным видом рассказывая, какая она полезная, эта бычья кровь, и сколько в той, завернутой под сладкий съедобный батон, недооцененного скрытого потенциала…

После подобного Алоис проснулся как будто бы совсем окончательно.

Поморщившись от бьющейся под черепом припадочной боли, встал, тщетно растирая пальцами виски и пытаясь вытряхнуть из тех всё, что не давало ни спокойно жить, ни дышать, ни теперь уже — спать. Добравшись до попеременно пиликающего да вибрирующего телефона, переполненного зачинающимся ноевым потопом, понял, что времени прошло всего ничего, и проспал он тоже не более двух часов с того самого момента, как ушел — или, точнее, постыдно сбежал — из засевших в подкорке сетевых пространств.

Сходил черноглазым одиноким лунатиком на кухню, отпил из носа чайника старинного, почти реликтового уже чая. Подумав и покатав во рту подозрительно телесную кислоту с маленькими нервирующими комочками, выплюнул ту обратно, заместо этого хлебнув из-под крана пропахшей врачебной хлоркой воды, после чего, хоть не больно и хотелось — вообще не хотелось — вернулся на диван, переворачиваясь на левый ноющий бок.

На сей раз он старался не засыпать, старался думать о чём-нибудь насущном, но всяко, как на него ни посмотри, малоприятном…

Хотя бы банально потому, что единственное приятное, как мальчик запоздало понял, таилось под покровами и кнопками ноутбука и в кругу размазанной шоколадно-бычьей крови, под желтыми дужками глаз и за ухоженной бархатистой кожей, украшенной лохматым темным загривком.

Воображение, исходя из этого, вскоре послало все его доводы к чертям и начало настырно рисовать Тики Штерна, сглаживать увиденные на фотоснимке черты, спускаться всё ниже и ниже, пока Алоис не осознал, что всё зашло слишком далеко, фантазия учинила бунт и этот вот иллюзорный господин Звездочет, срывая с него колючее одеяло, был уже практически здесь, рядом, накрывая жадным поцелуем-укусом забившееся пульсацией горло, а член его, недвусмысленно поднявшийся, утыкался ощутимым напором в поджарое худое бедро.

Алоис хотел взбрыкнуть, хотел прекратить думать всю эту безумную пошлую дрянь, но сознание мстительно отправило его к хреновой матери, выбив перед глазами отчего-то пафосно-американистое — «Stay fucking hungry. Stay fucking foolish».

Чертова надпись ударилась сигналящими красными буквами о такое же красное табло, и юноша наконец-то в полной мере сообразил, что был действительно — о втором подтексте этого гребаного значения и ощущения он искренне старался не задумываться — голоден. Голоден настолько, что сожрал бы сейчас бог знает что, покрытое и чешуей, и волосами, лишь бы только приглушить сосущую в желудке — и далеко не в одном желудке… — пустоту, но…