๖ۣۣۜL๖ۣۣۜT๖ۣۣۜS
«Куда же ты снова убегал от меня?»
Алоис — мокрый, взъерошенный, пропахший искусственным лотосом и плодом бесплодного манго, присутствующего в старом шампуне в качестве очередного врущего усилителя, выдоенного из вымени сотканной в лаборатории божьей коровы — уставился на экран с тем самым приторно-кислым подозрением, которое раз за разом охватывало его рядом с Тики.
Откуда вот тот взял, что писать нужно именно сейчас, а не минутой раньше или минутой позже?
Откуда, черт возьми?!
Холодный душ немного остудил пыл, успокоил нервы, и хоть те вновь начинали щелкать и накаляться приводами близкого-близкого замыкания, юноша пока еще был вполне способен не рычать и не лаять, а стараться говорить хоть сколько-то по-человечески.
Полуобнаженный, одетый в одни драные черные джинсы, то обтягивающие возле задницы и бёдер, то почти мешком свисающие на порванном правом колене, а на левой ноге и вовсе закатанные до середины голени, он скрутил мешающие волосы в подобие тяпляпистого хвоста, обещающего вскорости развалиться от банального отсутствия шнурка-резинки, отбросил те за спину и, подтянув ноутбук на неустойчивые колени, продолжая всё так же недоверчиво щурить поблескивающие глаза, как мог покладисто написал:
«Ходил в душ.
Что, и об этом я тебе теперь должен докладывать тоже?
И вообще ты сам виноват, паршивый Лорд. Нехрен было продолжать трепаться, когда я давно велел… просил тебя заткнуться».
Штерн что-то там подозрительно быстро написал, затем стер, затем снова принялся выводить незаметной, но, безусловно, галантно-вычурной каллиграфией…
От ряби и мельтешения чужого «пера» поплыло перед глазами, и пока Блум промаргивался да избавлялся от назойливого наваждения, попутно отбиваясь и от заползающих на лицо волос, зеленая обезьяна-полудурок сообщила, наконец, об окончательном словесном выборе Его спятившего Светлейшества:
«В душе был, говоришь?
Что за любопытная надобность загнала тебя в это интимное местечко в столь… стремительной и внезапной манере?
Хотел остудить пыл или… кое-что гораздо более интересное, мой юный мальчик?
Кстати, об интересном!
Хотел бы я узнать, как у тебя обстоят дела на этом поприще…
Мой ангелоподобный инфант уже познал все прелести плотских удовольствий или шипастый бутон продолжает оставаться закрытым в ожидании той смелой руки, что сумеет его сорвать?»
Алоис, резко оставивший в покое непокорные волосы, возжелавшие устроить чокнутое соревнование по попаданию ему непосредственно в зрачок, покрылся багряными пятнами, стремительно и неверяще ощущая, как заходится бешеным ритмом вымоченное в стыду и непривычном… смущении-смятении-стеснении, чтоб его… сердце.
Последнее осознание собственных чувств настолько шокировало привыкшего вопить о том, что он не-человек-и-не-может юношу, что, едва справляясь с трясущимися от гнева руками, он набрал следующие слова со всей той злостью, всем тем ужасом, всей той болезненной истомой, которые только уместились в створках острых его костей:
«Заткнись, сволочь ты пропащая…!
Клянусь, если бы я мог дотянуться, я бы прикончил тебя и растерзал твой труп на множество мелких шматков, которыми после накормил бы голодающих бездомных собак, твое паршивое Светлейшество!
Чертов озабоченный ублюдок!
Отъебись от меня со своими сраными похабностями!»
Раскаленной мальчишеской щеки вдруг коснулось мягкое и неизвестное, определенно бесплотное, но словно пытающееся успокоить и в то же самое время прощупать обстановку, изучая, запоминая, исследуя…
А затем вновь, тем же полуночным полузимним ветром, возвращаясь в тропический знойный дворец беспринципного и перверсивного созвездного дворянина.
«Ну, ну, потише, мой ранимый малыш.
Я всего лишь пошутил.
И я вовсе не надеюсь, что мое отдаленное общество может довести тебя до того, чтобы испытать проблемы… или же томительные ожидания… столь бренного и сугубо земного характера.
К тому же что-то настойчиво подсказывает мне, что мой прекрасный бутон еще даже не успел толком пробудиться, чтобы познать значение настоящего цветения…
Мне остается лишь грезить и мечтать, чтобы в миг, когда это всё-таки произойдет, я оказался достаточно близко, имея возможность протянуть руку и оборвать никчемный стебель, иначе, боюсь, я здесь просто-напросто изведусь ревностью, если всё это произойдет там и тогда, где и когда не окажется меня…
И изведу всех, до кого только смогу достать, тоже».
Сердце Алоиса от последующих полученных строк успокаиваться отнюдь не пожелало; продолжая настойчиво ударяться о плоть и рёбра, глупый клочок красного кровного мяса отражался болезненной пульсацией в голове, дрожью в пальцах и загнанным дыханием на зализанных и обветренных губах…
Впрочем, постепенно и очень-очень медленно, дрожь эта выдох за выдохом угасала, перемешивалась с остывшим осенним кислородом, сплеталась в новый поток и затекала обратно через лёгкие в кровь, капля за каплей остужая и убаюкивая разнервированное до горячности естество. Когда же липкая черно-багровая пелена, затянувшая сознание чихающим лондонским смогом, кое-как сошла на нет, позволяя впервые вдохнуть с более-менее доступной легкостью, Алоис с особенной солнечной ясностью обнаружил вдруг две вещи: во-первых, он с какого-то хрена по-прежнему продолжал мучиться загоревшимся и никак не желающим утихомириваться лицом, а во-вторых, что представлялось намного страшнее…
Во-вторых, в животе и падающими сантиметрами ниже тоже закручивалось убивающей топленой воронкой нечто до трясучки странное, постыдно-теплое, недовольное и взволнованное одновременно, раздражающее и выводящее из себя взбесившегося юношу одним ощущением обтирающейся о голую плоть грубой штанины.
Ощущение было настолько болезненно-ломкое, настолько дикое и настолько противоречащее всему тому, что происходило вокруг и о чём сам Алоис пытался навязчиво думать, что юнец даже не сразу обратил внимание на посыпавшуюся просто-таки ворохом череду из чужих безостановочных строчек, проносящихся через поры пробирающим дыханием сырого ноября, кашляющего ментолового табака и забродивших винных капель на лепестках уснувшей желтой календулы.
«Послушай, малыш…
Непокорный мой смутьян…
Неужели ты опять оставил меня?
Мне крайне неприятно и крайне болезненно осознавать, что я абсолютно ничего не могу ни с тобой, ни с взбалмошным твоим поведением поделать, но поверь, что окажись я достаточно близко, то непременно принял бы условия любой избранной тобой игры, выполняя те до непреложного конца».
«Я бы гонялся за тобой, я бы возносил заслуженные победы, осыпал тебя наградами и срывал бы прекрасными весенними цветами свои собственные триумфы, но…
Из-за твоего упрямого нежелания довериться моим рукам я вынужден лишь бессильно терпеть и продолжать надеяться на ответный отклик, а ты…»
«Но вот ты и вернулся, мой юный трепетный инфант.
Где же ты был на сей раз?»
Алоис, который случайно задел опасный ноутбук самыми кончиками пальцев да острых брыкучих колен, в непонимании и легком ужасе застыл, не в силах объяснить самому себе, что такое — снова, снова и снова — только что произошло.
Откуда…
Он же даже не трогал ничего, даже к чертовым клавишам не прикасался; так за каким дьяволом этот человек настолько точно поспевал за малейшим его движением, находясь бес знает где и бес знает как далеко?!
Это настолько поразило и обескуражило, заставив позабыть обо всех прочих недавних недовольствах, что юноша, угрюмо оглянувшись по сторонам с бьющейся через глазной край параноидальной недоверчивостью, сбивчиво, раздраженно и нетерпеливо спросил:
«Откуда?!
Откуда ты знаешь о том, что и когда я делаю, чертов озабоченный извращенец, если я даже не пытаюсь в это время тебе писать?
Прекрати уже делать вид, будто тебе известно о каждом моем движении!
Меня это… пугает.
Пугает это меня, понял?!»
«Откуда, ты спрашиваешь…?
