Впрочем, часы показывали без четверти три, в висках раскалывалось, больные глаза, отвыкшие от нормального сна, резали, и Блум, призраком поплавав по квартире, всё же убрался на диван, не потрудившись даже толком умыться или раздеться: умывания подождут до утра, а домашняя футболка на то и домашняя, чтобы «какая-разница-что-в-ней-делать».

Темноте, в которой жил, он доверял не то чтобы сильно, но и унижаться настолько, чтобы спать с желтоглазыми ночниками — пока еще не унижался, зато начало каждой ночи проводил в тягостном напряжении, в поимке снующих туда и сюда скрежетов и шелестов, в оголенных нервах и дурацких смешанных мыслях, что выбирались на свет лишь тогда, когда глаза этого света лишались. Ему искренне хотелось зарыться с макушкой под одеяло, уткнуться носом в подушку и послать всё к своре рогатых собак, но вместо этого выходило лишь лечь на лопатки да пусто глазеть в потолок, пока сон, перетерпев вмешательство переиначенных кошмаров, постепенно овладевал телом и позволял тому побыть в относительном покое несколько коротких часов, редко пересекающих отметку шаткой чугунной пятерки.

На этот раз Алоис старался повернуться ко всему спиной, не думать и не помнить, но мысли, оборачиваясь зыбкими когтистыми тварями, скопищами сползались под зияющий пустотой диван, толкались там и, хрипя голосами шумных подъездов да орущей снаружи пьяни, медленно-медленно, выше полета способного спугнуть маяка-фонарщика, тянули свои голодные бородавчатые лапы…

Наверное, именно сегодня юноша бы мог поддаться и ступить правой ногой в угодья основательного безумия, умно и хитро именуемого шизофренической паранойей, когда телефон его — мертвый невзрачный пласт, заговаривающий раз в пару месяцев о том, что в него пора просунуть две-три купюры, — будто изумляясь собственной способности дышать, залился голубым свечением и тихим перекликом битой, напрягающей слух мелодии.

Алоис, не понимая и напрочь забывая, что согласился дать этот вот непонятный номер такому же непонятному виртуальному человеку, повертел говорливую игрушку в пальцах, точно видя её вообще впервые. Покосился на незнакомые высвечивающиеся цифры, нехотя открыл запечатанный конверт, радостно разбрызгавшийся черными на белом буквами…

— Не хмурься… А то придет Бука и утащит прочь. Это неудобно, потому что придется бросаться тебе на помощь, а я пока так и не узнал, где же мой цветок проживает… Если будет не по себе — ты всегда может мне позвонить. Или написать. Самых сладких снов, Алоис… — Алоис перечитал это еще раз, и еще, и еще, прежде чем окончательно понять, что звездный Лорд не шутил. Прежде чем…

Прежде чем…

Почему-то вместо того, чтобы запустись паршивым устройством паршивой связи в стену и продолжать глазеть в потолок, он позволил себе перевернуться на правый бок, к дерущему постельному обрыву задом, накрыться с головой одеялом и уже там, в темно-белом плену, с легкой улыбкой на губах, которой не замечал и сам, набрать эти трижды дурацкие, трижды до невозможности желанные и живые горящие электронные буквы:

«Зато будет повод как-нибудь да узнать, глупый Лорд.

И сказать спасибо Буке.

Так что если всё еще хочешь — присылай своего, у тебя-то он точно имеется, даже не пробуй врать.

Я бы не отказался сейчас от его компании».

Алоис не знал, таился ли в названных им словах излюбленный всеми подтекст, таился ли накрытый кипой ржавой листвы намек, но когда он, расслабившийся и отогретый, уже засыпал, когда соображал настолько хорошо, насколько хорошо способен соображать человек между сознанием и бессознаньем, то всё-таки получил его, этот будоражащий, размытый, заставляющий кровь побежать быстрее ответ:

«Я запомню это, мой капризный бутон.

И в самом скором времени обязательно исполню твою сладкую прихоть.

Только пусть несмышленый цветок помнит, что потом Бука никогда его от себя не отпустит…

Пусть тебе приснится самый сладкий сон, ангел мой.

Пусть обязательно приснится».

Комментарий к Разговор второй. Дом в другом месте

**Гуантанамо** — тюрьма на военной базе Гуантанамо, где после 2001 года содержатся лица, задержанные США в ходе войны с терроризмом.

Относительно имени Тики и всех тех образов, которые придумывает Алоис.

Тики — уменьшительная форма существующего еврейского имени Тиква, что дословно означает «надежда». Фамилия же Штерн переводится как «звезда».

Но при этом словом «тики» обозначаются разные виды идолов, от церемониальных статуй племени Маори (Новая Зеландия) и до вырезанных из древесины моа фигур на острове Пасхи и современных статуй с Гавайев.

Корни у имени в этой истории еврейские, но у Алоиса свои ассоциации, а посему он видит, что видит.

========== Разговор третий. Байки при свете монитора ==========

«Мой нежный Атос… я помню, что ты велел не тревожить тебя, но я никак не могу удержаться…»

Алоис обреченно вздохнул, раздраженно постучал ручкой по покрывалу — он же просил этого идиота посидеть чуть-чуть тихо, так с какого же хрена это было так трудно сделать?

Закусив дающую синюю протечку ручку в зубах, потянулся, набрал пальцами одной руки недовольное:

«Ну что еще?»

Он ожидал, что господин Звездочет напишет ответ сразу, позволив уже, наконец, заняться этой гребаной курсовой, в которой юноша и так мало что соображал, но тот, будто намеренно над ним издеваясь, всё зачем-то тянул и тянул.

— Исчез куда-то, значит…? — с легкой лимонной кислинкой пробормотал мальчишка вслух.

Впрочем, тут же мысленно обозвав себя последним кретином, решил, что впору не расстраиваться, а сказать кому-нибудь спасибо: с Тики под боком, пусть и сугубо виртуальным, сделать хоть что-либо становилось категорически невозможным; стоило только сказать, что ему нужно готовиться к экзаменам, как Лорд, окончательно слетев с потрескавшихся старых катушек, начал проявлять не просто привычную настойчивость, а…

Вести себя как какой-нибудь обнаглевший пятилетний сопляк, настырно требующий внимания, когда его папаша или мамаша пытались отправить драгоценного отпрыска куда подальше и заняться и своими делами тоже: пожрать там спокойно или помыть под душем вспотевшую от посиделок в офисном электрическом кресле задницу.

У Тики, кажется, вообще просыпалось что-то нездорово-личное, когда Алоис пытался заняться чем-либо вне его компетенции, помеченным одним тухлым «надо», и проявлялось оно чем дальше — тем сильнее, заметнее и ревнивее.

Юноша стоически рычал, ругался, чертыхался и матерился, всячески проявлял не такое уж и искреннее недовольство, но деваться — никуда не девался, сроднившись с этим дурным куском железа и прошивших материнских чипов так, как не роднился еще ни с кем и ни с чем: отныне он тащил прежде неподвижный ноутбук даже спать с собой в постель, чтобы, если мало ли вдруг что, было удобнее и ближе.

Спокойнее.

Чтобы всего пара кнопок — и не важно, что Лорда может там не оказаться, а за стеклами всё еще кроется глухая косматая ночь; писать без строгой надобности на мобильный Алоис отказывался наотрез, поэтому, несмотря на бесконечные напоминания мужчины о том, что телефоном воспользоваться сподручнее и лучше, всё равно продолжал писать исключительно в Сеть, отвечая таким же бесконечным заточенным упрямством.

Зато странным и совершенно непостижимым образом жизнь угрюмого мальчишки начинала наполняться незнакомым прежде уютом: если бы кто-то когда-то сказал ему, будто он, как застрявший в детстве ребенок, станет устраивать себе гнезда на полу, стаскивать туда все подходящие тряпки-одеяла, заваривать чаи, лениво болтать в воздухе ногами, наслаждаться стучащим по стеклам мокрым снегом и чувствовать себя как никогда по-домашнему хорошо лишь от одного того, что рядом, в коробке из проводов да железячек, жил человек, к которому он безоговорочно приучился каждой своей клеткой тянуться — Алоис бы выбил этому кому-то добрую пару зубов, обложив поверху крепким взбесившимся матом.

Кроме того, Штерн, абсолютно о том не подозревая, сподвигнул его на то, чтобы набрать в библиотеке приторно-пыльных бумажных книг, обложиться листами-тетрадями и попытаться осилить висящую камнем курсовую хотя бы для той галки, чтобы вот эта вот обманчивая идиллия сохранилась чуть подольше, пусть бы даже еще на единичный семестр, неделю, день.