Этот вопль в один миг разрушил весь фокус. Была иллюзия, как там в цирке бывает: тигр в клетке, прекрасная девушка, стая голубей или что еще — а на деле пустота.

— О-о, Эва, я так ждала тебя!

Второй вопль смел все экивоки, которые своею глупостью замораживали сколь-нибудь человеческое понимание. Эвангелина вздрогнула. Но Томаса мгновенно перестроилась, — что ж она так хает своих близких, чем они так плохи? Она — плохая, разлилась перед Эвой, разжалобить захотела! И забормотала: да, мой муж был тяжелый человек, но прекрасный. И дети у меня неплохие, даже лучше, чем у других, не слушай старую дуру…

Так уберегала она уже свой ДОМ от худой молвы.

И все бы этими воплями было сказано, но — без мелочей, которые хотя и остаются мелочами и так воспринимаются, однако же являются часто главной сутью, ибо крупные слова обозначают то, что обозначают, оголены, недвижны и сухи, как кость без мяса, — без этих мелочей, таких, как тети Аннетины книжки или спрятанная фотография Шурочки Ипатьева и многое другое, чего было-перебыло в жизни Антонины Алексеевны, — без этих мелочей, которые, затыкая все дыры и пустоты, организуют материю в то, чем она является: деревом, цветком, домом, человеком, наконец и жизнью. Да, жизнью. Ибо жизнь есть материя. Но это философствование слишком далеко заведет нас — оставим…

Тяжелая была жизнь у Томасы? И да и нет. Разобраться можно, но это будет другая книга, а книга в книге, увы, — непрофессионально.

Томаса кивнула на альбом: видела моих? Эвангелина качнула утвердительно головой, хотя дальше старых фотографий не пошла.

— Видела, какое суровое лицо у моей дочери?

Эвангелина снова подтвердила.

— Ты понимаешь, что с ней трудно. Я ведь простая женщина, а она — кандидат. — Не впервые уже Томаса произносила это — кандидат — с трепетом, уважением и еще чем-то. Эвангелине не хотелось слушать о дочери Томасы, Инна ей была не нужна, но вежливость требовала, требовала, а требование-то «домой отправили». И Эвангелина сказала:

— Тома, откуда у тебя фотография Шурочки Ипатьева, у нас же ее не было?

Томаса поникла. Только она начала раскрываться перед сестрой и тут же получила пинок: неинтересна была сестре жизнь младшей. Не интересна она никому, Томаса, старая или молодая — все едино! Ее никто никогда не дослушивал до конца. Фира в детстве, чуть Тома начнет что-то рассказывать, прикрикнет — и снова к Эве, мамочка — грозно и всегда приказно перебивая, ничего Томасиного не дослушивала. Юлиус? Юлиус и сам всегда молчал и был прерываем в самой малой малости беседы. Об Эве и говорить нечего. Воспрянула Томаса чуть при Коле, но это было так коротко и, в конечном счете, — неправда. Трофим морщился, когда она начинала говорить, и предупреждал: «Только не длинно, Антонина! Чему вас в гимназиях учили…» Дочь прерывала на середине сказанного, потому что была уверена, что все сама она скажет лучше матери. Зять выслушивал — но как? С шутками-прибаутками и так, что читалось: милая тещенька дура дурой, но я человек вежливый, уж выслушаю до конца всю ерунду. А теперь вот Эва. Которая — показалось — вся внимание и сочувствие, и вдруг — глаза пустые и спрашивает про Шурочку… Зачем ей Шурочка, умерший сто лет назад?

Томаса опустила глаза, чтобы сестра не увидела горькой обиды, и спокойно ответила:

— Это Верочка тебе же подарила.

Эвангелина вспыхнула — забыла! И, наверное, еще многое, многое…

— Скажи, Тома, осталась папина могила? — разрешила себе запретное Эвангелина.

— Мамочкина, — ответила Томаса спокойно и достойно. — Я туда хожу каждый месяц, иной раз и два раза в месяц.

— А папина?.. — добивалась Эвангелина.

— Ну она где-то там же, но ведь мы тогда памятник не поставили, — уже с прохладцей сообщила Томаса.

— Господи, я найду, найду, пойдем сейчас! — запросила вдруг со страстью Эвангелина.

— Нет, так сразу бежать не надо. Пойдем. Соберемся потихоньку и пойдем. Сама ты ничего не найдешь. И места не узнаешь. Кладбище разрослось, от старого мало что осталось, — вновь достойно отвечала Томаса. — Мамочкина тоже, наверное, не мамочкина, хотя и показали документы. Сколько лет прошло, и никого из нас не было. Но я привыкла уж. Не все ли равно. Там же они…

Эвангелина повторила, не задумываясь: там же они… И только через минуту поняла, что все действительно так, как говорит Томаса. Не все ли равно? В той стороне, куда она уедет и где положат ее в почву, нет у нее корней, но земля-то одна, круглая, — одна! — и все они будут в ней. И удивилась и обрадовалась этой мысли и ее простоте.

— Тома, да, а тети Аннетина книга? Ты забыла? — вспомнила Эвангелина.

Томаса молчала. В комнате было жарко от нагретого асфальта за окном и от медленного жара, ползущего из кухни. Эвангелина снова устала. От Томасы, от себя, жара и неясности — что же все-таки она найдет здесь? И надо ли искать.

— Я иду, дорогая, — вдруг твердо сказала она и встала. — Завтра ты поведешь меня по всем местам. У меня одной ничего не получится. Покажешь дом…

— И у меня не получится. Дом снесли.

— Господи! — опустилась на стул Эвангелина. — Как?

— Давно, еще до войны. Он был хоть и на каменном фундаменте, но требовал ремонта. Старый.

— А что там было? Дом сирот? — спросила Эвангелина, пытаясь как-то успокоить себя.

Она вздрогнула от ответа Томасы.

— Дом сирот? Нет. Там был магазин, а на втором этаже жил директор с семьей. А потом построили новый рядом, а наш снесли.

— А вещи?

— Вещи! Что вспомнила! — сказала Томаса без жалости и с чувством превосходства. Потому что сестра была наивна, чтобы не сказать — глупа. Эва всегда этим отличалась, и об этом Томаса подумала еще давно, когда Эву не могли найти — в тот вечер — и мамочка плакала и кричала, что у Эвы нет денег и она пропадет в этом ужасном Петрограде. Кричала она так, потому что уже они знали, что Эва сбежала, ее видели на пристани…

— И Коля тогда еще был, — сказала вдруг невпопад для Эвангелины Томаса.

— Когда? — удивилась Эвангелина.

— Вечером, когда мы узнали, что ты сбежала. Я вспомнила. Он сидел в углу и молчал, пока мамочка с тетей Аннетой обсуждали, как тебе помочь. Мамочка уверяла, что ты у тетки на Кронверкском, ее там легко было найти, в собственном доме.

— Кронверкский?!! — закричала Эвангелина. О, как она помнила эту Шпалерную! А оказался Кронверкский.

— Кронверкский!

— Что, ты забыла? — поняв сразу крик сестры, спросила Томаса. — Ты там не была?..

— Была, — перебила твердо сестру Эвангелина и улыбнулась. — Мне всегда нравилось это название. Я там была, но они уехали.

Вот такая Эва. Никогда не признается. Томаса не знала, конечно, что там тогда произошло, но все же чувствовала, что именно там и тогда случайно решилась (а разве бывают случайности?..) судьба Эвы.

— Коля за тобой, конечно, поехал. Мы его искали, искали, а потом, лет через десять, тетя Аннета писала, что на каком-то спектакле его встретила. Думаю, что это неправда. А может, правда. — Томаса задумалась (у Аннеты не было ни правды, ни времен, все мешалось, и разобраться в этом было невозможно). — Кстати, тетя с Кронверкского никуда не уезжала.

— Хочешь, расскажу почему… — улыбнулась Эвангелина какой-то новой, сухой, узкой улыбкой. Жесткой. — Только издалека начну… Молчи.

— Жил-был мальчик, скромный и тихий, в скромной и тихой семье, на тихой улочке в пригороде Петрограда. Его очень любили в семье, единственного, позднего, тихого и скромного. И в гимназию его водили, мама или тетя. Когда же он вырос, оказалось, что он прыщав, низкоросл и гнусен видом. Но его все равно любили, думали — просто у мальчика позднее развитие и все потом наладится… и наконец стали пускать на улицу одного…

— Что ты, Эва, — испугалась Томаса, видя, как кривится и подергивается лицо сестры, — что с тобой, не надо…

— Ах перестань, Томочка, надо! Слушай! Ты хочешь знать все или нет? — Эва вроде бы сказала шутливо, но все та же гримаса была на лице, и Томаса замолчала.