Итак, утром рано, пока спала Изабель в своей девичьей спаленке, окнами в сад, цветущий яблонями и ранней сиренью, пока не поднялся милый друг Вольфганг, а только глухой кашель слышался со второго этажа из комнаты с верандой, когда только Аннелоре в чепце и фартуке возилась на кухне, готовя завтрак, в это раннее и тревожаще сладкое своею прелестью утро Эберхардт собрался на ярмарку в соседний город и не велел говорить невесте о том, куда он поехал, дабы поездка была совершенным для нее сюрпризом. Аннелоре, прислушиваясь с тревогой к глухому кашлю наверху, сказала, что Изабели ничего не скажет, но чтобы он приезжал поскорее, потому что все домашние (только так назывались теперь живущие в доме) будут скучать. Эберхардт сообщил еще, что задержится до утра, чтобы не волновать тетушку и не проезжать поздно дорогой… Какой — они знали оба.
Эберхардт уехал, и почти сразу же спустился сверху Вольфганг и, щебеча как птичка, появилась Изабель. Солнечный день начался несколько грустнее обычного, потому что за столом отсутствовало главное для всех лицо, любимое и любящее. Начался день со счастливой тихой светлой грусти, но закончиться так же ему не удалось. Не представляла тетушка Аннелоре, что, до дрожи боясь ночной лесной дороги, она на ней будет прятаться, на ней искать прибежища и ею бежать в самое глухое время ночи, благословляя темноту и шум деревьев.
Увы. Гости Эберхардта оказались преступной и странной парой, которая ждала своего часа, чтобы завладеть немалыми богатствами Эберхардта и Аннелоре. Были ли они братом и сестрой — так и осталось неизвестным. Ходили потом слухи, что Аннелоре видела Изабель в тот день обнаженной, и это был мальчик, прелестный мальчик — подросток… Но что там могло показаться Аннелоре, точно неизвестно, известно только то, что к вечеру этого дня она услышала их разговор, довольно громкий и наглый (они думали, что Аннелоре как всегда в саду или на кухне, либо просто считали ее уже несуществующей и потому неспособной что-либо кому рассказать), — наверное, с подробностями предстоящего убийства и грабежа, потому что не зря Аннелоре кинулась среди ночи в домашних туфлях, не сняв фартука, из дому. Она стучала во все двери, но дверей никто не открывал, потому что от волнения голос ее охрип и потому что саарцы — ни один! — не поверили, что добропорядочная фройляйн Аннелоре бегает как потаскушка по городу и плетет невесть что! И Аннелоре пустилась бегом к лесу. Она поняла, что больше ей ничего не осталось. Злодеи, узнав о ее побеге, нашед ее комнату пустой, кинулись за нею следом. Вот тут и спасла Аннелоре лесная ночная дорога, которая замаливала, видно, свой нечаянный прошлый грех. Аннелоре с ужасом слышала проклятия плутавших в лесной чаще негодяев, в душе проливая слезы от того, что столь прекрасные видом юноши могут быть так черны душой. Голоса удалились, и тетушка полетела легче птицы по дороге в соседний городок, где спокойно спал на постоялом дворе довольный покупками и жизнью ее племянник Эберхардт. Полицейский городка помог разыскать ей племянника, и, выслушав Аннелоре, Эберхардт было оседлал коня, чтобы броситься в Саар-Брюккен или в лес на розыск преступников, но вдруг осел, горестно задумался, вызвал полицию, а сам остался на постоялом дворе. Прибывшие в Саар-Брюккен полицейские в доме никого не нашли, и все вещи, даже серебряные ковши, ложки и другая утварь, оказались нетронутыми. Видимо, решили они, разбойники испугались и оставили Саар-Брюккен навсегда. Что произошло с ними дальше, никто не знает. А Эберхардт исчез тоже. Уехал. Нескоро вернулась и Аннелоре. Стала жить замкнуто, на улицу не выходила, посылала везде прислужницу, пивную «Гоп-гоп, саарцы!» больше не открыла. Говорят, она вышла замуж за полицейского, того, который первым увидел ее бежавшую по дороге в ночных туфлях и фартуке… Кто знает. Какой-то мужчина жил в ее доме, но тот ли… Об этом также ничего неизвестно. Но нас это уже не должно интересовать, потому что для дальнейшей истории тетушка Аннелоре нам не нужна.
Эберхардт Болингер объявился через несколько лет. Но не в Саар-Брюккене, а в маленьком городке близ российской столицы Санкт-Петербург. Высокий, мрачного вида немец, еле-еле изъясняющийся по-русски, но с русскою женою самого простого происхождения. Аграфена Коноплева была вольноотпущенницей одного либерального помещика. Об этом в городке узнали нескоро и неточно, потому что хотя Эберхардт и стал после своего крещения в православную веру Иваном Егоровичем, однако сносно говорить по-русски так и не обучился и менее молчаливым не стал. Молчуньей была и Аграфена Пантелеймоновна.
Ее в городке жалели, очень уж грустны были ее небольшие темно-голубые глаза на мягком круглом неулыбчивом личике. Гадали: не жесток ли с женою названный Иван Егорович, не кричит ли на нее по-своему — и, может, побивает? Но не так это было. Хотя от обходительности, мягкости и прекраснодушия Эберхардта ничего не осталось, не перешло к Ивану Егоровичу, однако к жене он относился ровно и внимательно, вовсе не побивая ее и не изничтожая. Любил ли он Аграфену? Наверное, как-то любил. От нее же, кроме самого обычного женского внимания, ничего не требовал.
За это время Эберхардт как-то усох, стал будто даже еще выше. Никто в городке не мог похвалиться, что глянул Эберхардту на темечко. Лицо у него стало еще меньше и желтей и теперь совершенно было похоже на игрушечное — деревянного Петрушки: острый нос, круглые желтые глаза, длинная щель рта с сухим ободком губ. Одна фамилия осталась от приветливого молодого хозяина пивной «Гоп-гоп, саарцы!» — Болингер. Иван Егорович Болингер. Немец православного вероисповедания, который истово молился в церкви и посещал ее так часто, как никто в городке. О чем молился горячо Иван Егорович?.. Об этом неизвестно.
Иван Егорович приехал в городок не бедняком. Откупил у одного из жителей каменный двухэтажный дом с участком земли и в первом этаже открыл булочную и красивую кофейню с кофе и особыми пирожными, которые пекла сама Аграфена. Пока не умерла незаметно и легко — для чужих — за обедом.
Но пока она жива и жизнь плывет тихо и мирно — и в городке, и в семье Болингеров, дела которых процветают, потому что столь замечательной кофейни с пирожными городок не ожидал от мрачного немца. К Болингеру стали присматриваться добрее и перестали замечать чудные стороны его характера. В кофейне появились постоянные посетители и стали потом, по прошествии времени, добрыми знакомыми, с которыми Иван Егорович коротал иной раз вечер, кое-как пробиваясь сквозь сложности русского языка. Но стоило знакомому спросить что-либо о Германии, родной стране Ивана Егоровича, как он краснел, дулся и шипел, что это «самый плохой земля и самы жалки люди там жив». И гость, естественно, прекращал свои расспросы, хотя они зачастую не были любопытством по отношению к самому Ивану Егоровичу, а просто искони русской любознательностью вообще; иностранец, пусть даже плохим русским языком, мог порассказать, верно, наизанимательнейшие вещи. Но что поделать — чудак! Большой чудак Иван Егорович Болингер!
Однако веселее стало с его приездом. Это признавали все. И потолковать было о ком, потому что пара действительно сама по себе была на редкость странная, не боясь этого слова, — забавная. Кофейня привлекала к себе, стягивала и пожилых, и молодых обоего пола как бы для того, чтобы испробовать сливок с кофеем, а на самом деле… Да что там говорить. Кроме того что Иван Егорович был чудак, он еще был большой молодец и деловой человек.
Лет через пять после их приезда появился у Болингеров сын, названный Егорием, Георгием, Егором. Дом Болингеров приобрел респектабельность, каковой не хватало прежде, когда супруги жили одни, без детей. И Иван Егорович навесил на кофейню вывеску «Болингер и сын». Городок искренне потянулся поздравить Ивана Егоровича и Аграфену Пантелеймоновну с прибавлением семейства, и те, кто пришел это сделать, не пожалели. И совсем не потому, что в гостиной были накрыты столы, уставленные невиданными изделиями, самого Ивана Егоровича руками свершенными, и не потому, что пришедшего одаривали сувениром — и не пустым! — как бывает иногда на весьма небогатых елках. Не потому, клянусь вам! А потому что пришедшие увидели наконец Ивана Егоровича счастливым. И не просто счастливым — счастливейшим! Каким редко бывает человек, а тем более никогда не был Иван Егорович. (Эберхардт-то был в своем сиреневом саду, в Саар-Брюккене, когда Изабель спускалась вниз по деревянной лесенке в синем платьице… ах да что вспоминать то, чего, может быть, и не было никогда…)
