— Знаешь, — сказала Томаса, — а тетя Аннета все же стала настоящей писательницей.
— Да-а? — удивилась своим уже привычным для Томасы удивлением Эвангелина.
— Представь, — продолжила Томаса, пытаясь не замечать этих ахов, — она уехала в Петроград и там издала свой дневник, который она назвала как-то… подожди… Странно, я забыла, как…
Томаса замолчала, потому что вспомнила, как Трофим нашел тети Аннетин труд, который та прислала Томасе с запиской: пусть она вначале сама прочтет, а потом, если найдет нужным, — отдаст Зинаиде Андреевне. Тетя Аннета считала Томасу разумной и сожалела, уезжая, что глупый ее сын пустился на поиски авантюрки Эвы, а не женился на Томасе. С книжкой тети Аннеты произошло следующее. Трофим нашел ее, когда Томаса уже прочла все и раздумывала, стоит ли давать читать мамочке в ее состоянии тети Аннетины бредни. И когда книгу нашел и стал листать Трофим, Томаса обрадовалась и попросила внимательно прочесть книгу их старой приятельницы и писательницы. А потом она собиралась рассказать Трофиму, как книга создавалась, как все происходило, и даже тот разговор передать хотела с тетей Аннетой насчет правды и вранья. Трофим молча унес книгу в комнату. Почему-то Томаса стала волноваться за нее, как за свою собственную. Она не спала и видела, что Трофим сидит за столом и читает. Потом ее все же сморил сон, а Трофим все читал. Томаса утром, заглянув в его лицо, поняла, что приговор будет жестокий. Так оно и случилось. Вернее, вот как. Они пили утренний чай, и Трофим молчал, а Томаса боялась и слово вымолвить. Она попыталась заговорить о предстоящем субботнике, но Трофим отвечал более сухо и отрывисто, чем обычно. Томаса изучила мужа и знала, что раздражать его не следует, потому что, несдержанный, он может запульнуть таким словом, от которого Томаса убежит и заплачет, плача Трофим не выносил — а Томаса впросак со слезами попадала довольно часто поначалу, по неопытности и инфантильности воспитания.
— Барышня хренова! — гремел Трофим, и Томаса съеживалась. Иногда он кричал, что она уродина и что могла бы потому оставить фигли-мигли.
Томаса знала, что он прав. Вот Эва могла бы устраивать, что хотела, и он (и всякий) прощал бы ей и только радовался, что она рядом, еще не сбежала. А Томасе надо было молчать «в тряпочку» — она и молчала.
Утром, перед работой, Трофим так ничего и не сказал про книжку, а Томаса ничего не спросила. Она упрекала себя за то, что дала почитать мужу, сразу надо бы понять, что книжка не только не для Трофима, но, пожалуй, и не для нее. И не для мамочки. Для кого же? Наверное, для самой тети Аннеты только. Странная была книга тети Аннеты-писательницы. Рваные фантасмагорические полусны-полуяви, среди которых появлялись все они, искаженные, как взглядом через воду: сейчас такие, через минуту другие. Не может же человек меняться так быстро? Не может. Томаса была в этом уверена. Люди всплывали и вновь исчезали, появлялись какие-то давно умершие, незнакомые, французы, русские, Аннетины возлюбленные, родственники. А время закручивалось вихрями — проходя через два их самых трудных дня: революция, смерть Юлиуса, бегство Эвы, исчезновение Коли, Машин, Фира — и вдруг утыкалось в давнее давно, в молодость тети Аннеты и мамочки… Появлялся и их город, но как из страшной сказки, а вовсе не тот, каким был на самом деле — милый, тихий, приличный, без происшествий и катаклизмов. А надо всем витали двое: Эва и Машин. Даже Коле, сыну, тетя Аннета уделила меньше места. Ох уж эта «тетя»! Эва и Машин в книге ничего не говорили, только смотрели, а они все — и сама тетя Аннета — невыносимо много болтали всякой ерунды, в основном домашней, низкой, мелкой, и эта болтовня на страницах и то, что они были такими маленькими и ничтожными, раздражало и обозляло против тети Аннеты-писательницы. Юлиус присутствовал только мертвым, но о нем тоже много болтали и размышляла сама писательница — в ее манере: странно и рвано. А сын Коля был как бы эпизодическим лицом, не главным! Ну надо же! Зато подробно и любовно был выписан какой-то пожилой англичанин с собакой. Томаса злилась, читая, но все же была горда, что они так близко с писательницей знакомы.
После обеда Томаса опять ничего не спросила Трофима, а он снова промолчал. И только ночью, после деловитых любовных отношений, Трофим прошлепал босыми ногами по полу, достал из портфеля книгу и сказал, равнодушно и не зло: бабья мазня. Дрянь порядочная. Надо бы потрясти эти издательства, что они муру печатают и для чего. А теще дай, пусть бабка позабавится.
Но Томаса мамочке книгу не дала, а вскоре они уехали. Она поняла, что мамочка расстроится, и, может быть, безутешно. Тетя Аннета оказалась жестоким человеком, а было это в жизни незаметно. Книгу Томаса спрятала от греха подальше, — пусть лежит в тишине и не попадается Трофиму на глаза. И спрятала книгу так надежно, что, уезжая, не вспомнила о ней, а там война, и вся иная жизнь, и мамочки не стало, и осталась книга за платяным шкафом, в щели, между досками. Потом она порывалась (в думах) написать в город, спросить, не находили ли книжечку, но так и не написала и не спросила, да и времени прошло! — неизвестно, что с книжкой, может, нашел кто, а может, вместе со шкафом пошла она на растопку в плохие времена.
Поэтому сейчас она смутилась и замолчала, а Эвангелина с живейшим интересом смотрела на сестру и ждала продолжения рассказа о тети Аннетиной книге и, главное, ждала, что Томаса принесет сейчас книгу, этот странный дневник, который тетя Аннета не прерывала ни на день и в котором описаны, наверное, все, кто ее интересует. Не будет она больше мучить бедную Томасу, а увезет с собой дневник-книжку, и все. Боже, все! Кончится этот тягостный визит.
Но Томаса молчала так крепко, что Эвангелина спросила ее: что с тобой, Тома? Принеси же тети Аннетину стряпню, и мы вместе ее посмотрим. Она нарочно сказала — стряпню, чтобы приблизить моменты творчества: Аннеты и Томасы, пирогов и книги… Эвангелина подумала, что в Томасе заиграла опять жажда превосходства, без которого Томаса, казалось, не могла жить.
Она улыбнулась Томасе просительно, и Томаса, как-то не придавая значения тому, что книжки нет (она же сказала о ней, что же еще…), вдруг расслабилась, и ей захотелось рассказать этой чужой сестре, но все же сестре — ВСЕ о себе, что она испытала, и как жила, и что полюбила своего мужа тогда, когда положила в гроб, поняв, что близким был ей этот суровый человек и родным. Эвангелина и части того не испытала, что пришлось испытать Томасе.
Томаса сказала, покачивая головой: знаешь, какую трудную я жизнь прожила, Эва.
Эвангелина, слава богу, не вскрикнула тут свои «о-о!», а посмотрела на сестру с сочувствием, которое было по сути насквозь фальшивым — никакого сочувствия у Эвангелины не было, и не только потому, что на эти слова сестры она могла бы сказать, крикнуть: а Я!! А и потому, что «тяжелая, трудная жизнь» есть абстракция, понятие размытое. Вся и всякая жизнь не есть легкая. Даже самая наиблагополучнейшая на вид таит в себе иной раз такое, что, узнав, схватишься за голову и возблагодаришь свою лачугу, к примеру, и прочие атрибуты «тяжелой жизни». Но взгляд старшей сестры очень стойко и хорошо держал сочувствие, и ничего фальшивого во взгляде не просматривалось. И Томаса доверилась и стала рассказывать, сбивчиво и не очень ясно.
— Замужем я не была счастлива, хотя все считали, что у меня муж — золото, не пил, не курил, зарабатывал, все уважали. Разве в этом дело? Дочь в него, сухая, хотя очень умная, кандидат и все такое, зятя не люблю, начальник, правда, и хороший, неплохой человек, но для меня тяжелый, тяжело мне от его шуточек, он меня всерьез не принимает, а все говорят: вот зять как к вам замечательно относится, все — тещенька и тещенька, слова поперек не скажет. А я думаю, насмехается он или сказать ему мне нечего и неохота ему со мной говорить… Внук придет, в задачки уткнется, комнату закрыл — и не слышно его, он математик лучший в школе, но это так скучно, Эва! Так мне тоскливо и скучно! Да где тебе понять!
