Литмир - Электронная Библиотека

Она закивала головой, будто прислушиваясь к чему-то, цепко держа Колю за руку. Она ждала тишины, которая была в ней до его слов о том, как умирал Юлиус, как он звал глазами Томасу, и все понимали, что он хочет послать ее за Эвангелиной, и были против, потому что считалось, что это его «страшно разволнует», не зная еще, что для него уже не существует «страшных» волнений.

Коля говорил Эвангелине что-то и гладил ее руку, вцепившуюся в него, и ощущал себя взрослым, и она стихла от его поглаживаний. И с широко раскрытыми глазами, остановившимися, слушала… А потом Юлиус вскоре умер, и в глазах его стояли слезы. Коля понимал, что говорит жестокости, он ощущал, как начала дрожать Эвангелина, крупно, с равными промежутками, вздрог — промежуток, вздрог. Но он считал, что нужно говорить грешнице все. Нельзя ее щадить. И хотя он любил ее, как никогда, и жалел, но говорил и говорил, зная, что каждое слово приносит ей боль. Он чувствовал попадание. И это было личной его жестокостью, местью за те муки, которые он испытал совсем недавно, стоя под ее окнами.

И вдруг он подумал, что кто-то есть в этом доме. Только сейчас он подумал о ее жесте предупреждения. Коля вспыхнул. Неужели здесь ТОТ?

Рука его остановилась, и перестала поступать жалость в сердце. Глаза его стали узкими и злыми. Эвангелину трясло, она закрыла лицо руками, а Коля — о боже! — раньше он не посмел бы и подумать о таком! — оторвал ее руки от лица и, увидев снова эти остановившиеся от ужаса глаза, вопреки здравому смыслу, стал целовать ее щеки, губы, глаза, нос. Губы у Коли были толстые, чуть вывернутые, и он не умел целоваться, и оставался после губ влажный след. Так впервые он поцеловал женщину! Эвангелина вывернулась. Она мгновенно забыла, с чем пришел кадет. Она была возмущена, оскорблена, загрязнена этим мальчишкой! Скривившись, ладонью она вытерла лицо и брезгливо прошипела: как вы посмели, ничтожество, в такую минуту! Тут она вспомнила об отце, но не так как давеча, а достойно, нестрашно, спокойно.

— Вон! Вы… — Эвангелина искала слов покруче, пооскорбительнее, дрожа теперь уже от мерзкого ощущения Колиных влажных губ, неумелых, мальчишьих. И нашла. — Гадкий, гадкий утенок… Гаденыш!

Коля встал с дивана, чтобы гордо уйти и потом разобраться в своем поступке, однако стал искать фуражку, которая закатилась под овальный стол, потому что он забыл о ней. Но не мог же он уйти без фуражки… Эвангелина стояла как Немезида и ждала. Наконец он достал фуражку, взял шинель и ушел. Стало тихо и слышно, как за окном носилась, завивала метель, и не осталось мыслей о гадком мальчишке, а только об отце, которого больше нет на земле, и поплыли в сознании слова, которые обозначали его смерть. Она стояла вне всего, сцепив руки, и вглядывалась в то, что произошло ТАМ, и останавливалась на деталях. КАК ОН смотрел на Томасу. Слезы были у него в глазах, когда ОН УЖЕ УМЕР. И сейчас, в темноте и тишине диванной, она поняла, что это были не слезы боли или страха, — Юлиус плакал по ней, Эвочке, которая не пришла и больше для него никогда не придет. Для него. Эвангелина все стояла, не отводя глаз от одной точки, блестящего подсвечника с крошечным огоньком-огарком. Он уже расплывался радугой, зарей, этот огонек, а она все смотрела и смотрела и вдруг пришла в себя от воспоминания об этом гаденыше, маленьком кадете. В такую минуту лезть с поцелуями! Права была мамочка (как всегда!) в своей оценке Коли. А как они хохотали с Томасой, когда мамочка даже при них сказала, что Коля вылитый гаваец и темно добавила, что еще ничего неизвестно… Этим она намекнула — не сдержалась даже при дочерях — на репутацию тети Аннеты, которая всю жизнь жила за границей, а там — все знают, что творится. Они смеялись потому, что хоть и была у Коли внешность не совсем обычная, однако никому не пришло в голову такое, как мамочке. Теперь Эвангелина вспомнила его черные, блестящие, с косинкой, глаза, — они были так близко к ней, и рот, темно-красный, с толстыми влажными губами. И этот бросок к ней, невозможный у приличных людей. Ведь Коля считался воспитанным мальчиком. А теперь он стал личным врагом Эвангелины. Какая мерзость! Но в которой виновата и она, она так вольно держала себя при мальчишке, но разве она считала его мужчиной! Она и не замечала этого Коли, поклонника сестры. И каков! — идет к сестре своей возлюбленной, чтобы сообщить трагическую весть, и, сообщив, ни много ни мало — пытается поцеловать ее! И тут же она благодарно подумала о Машине — как он воспитан и сдержан, она задохнулась от прилива любви к нему. Но вот снова она вспомнила об отце. Пытаясь, как и все, кто впервые сталкивается в жизни с ее тайной — смертью, проникнуться ею, но не проникнуть, пытаясь постичь уже видимое внутренним взглядом, но не ощущаемое целиком, во всей ее мрачной правде.

Тем временем Фира сидела на заправленной оттоманке. Она не спала с той минуты, как услышала в передней тихие шаги и потом, выглянув в коридор, увидела закрытую дверь диванной и там свет. Фира была б не Фира, если бы оставила в покое девчонку с ее секретами. Она понимала, кто там, но ей по-женски хотелось и подсмотреть, что да как. Она вышла в коридор и, уговаривая себя, что не боится, если что, скажет: вышла до ветру, — продвигалась с замиранием сердца к двери. Дверь была двустворчатая и закрыта неплотно. Фира склонилась к замочной скважине, но ничего не увидела и не услышала. Усмехнулась: вот те и Машин — начальник-молчальник. Но стоять у двери и ничего не знать было выше Фириных сил. Она тихонько отодвинула одну половинку и тут же закрыла рот рукой, чтобы не охнуть. В диванной находился не Машин. В старорежимной форме, черный, небольшого росту. И сидели они на диване вольно, враспояску и обнимались. Лица военного Фира не видела, только черный затылок. Тут Фира и ушла в комнату от стыда. И сидела на заправленной койке, дожидаясь света, чтобы уйти подаль от разврату.

Коля был рад (если можно было ощущать это чувство ему теперь), что попал в жгучую, сухую метель: она иглами пронзает его горячие от стыда щеки. Он себя опозорил. Прийти с траурной вестью и устроить грязный флирт с дочерью усопшего. Когда Коля шел сюда, он воссоздавал всю сцену: достойный и скорбный вид, рыцарское отношение к Эвангелине, ее благодарность ему, ее доверие — и уже брезжит маленькая надежда, что когда-нибудь она оценит его. Пусть не полюбит. Оценит. Бывает же такое. И вдруг… Коля застонал от ненависти к себе и презрения. Застрелиться. Больше ничего не оставалось. Но пистолет лежал дома, в письменном столе, он забыл взять оружие! На какое-то время оттягивается конец его глупой неудавшейся жизни. Сейчас, в метели и темноте, Коля не боялся смерти, хотя она, невидимая, шла рядом и уже увела одного из людей хорошо знакомых. В печали Коля подумал, что умирать нестрашно, потому что там уже Алексей Георгиевич, милый, славный человек, и Колин отец, и Шура Ипатьев, и многие другие. А если так, в общем, просто, то покончить счеты можно и несколько позже, не все ли равно. Он докажет Улите Алексеевне, что он благородный человек и что понял непристойность своего взрыва, который, правда, произошел только от его неизмеримой любви.

Тут завиднелся Колин дом, где сейчас плач и в гостиной лежит бедный Алексей Георгиевич. Коля остановился. Улита Алексеевна теперь, конечно, ненавидит его. Но жизнь сложна, и, пожалуй, нельзя решать ее выстрелом из пистолета, вдруг подумал Коля и повернул в парк. Он шел по аллее и носком ботинка взрывал кочки. Эта детская забава успокоила его, и осталась легкая грусть, легкий стыд и желание уехать отсюда. Если бы кому-нибудь он мог раскрыться! Но мать его была странной — ей, пожалуй, и можно было бы раскрыться, но она вечно занята в своей мансарде, и, если Коля и раньше, в детстве, и сейчас слишком долго занимал ее внимание и время, она и шутя и вполне серьезно говорила: ну, Мишук (с детства она звала его Мишуком), иди, детка, позанимайся чем-нибудь, что ты уцепился за меня. Не кисни. Так он привык быть один и «не киснуть». Он бы пошел к Томасе, рассказал ей, и попросил у нее прощения, и, может быть, потом когда-нибудь и смирился с тем, что она ему предназначена (кем?) в жены. Но Томаса не желает с ним разговаривать. Он перестал для нее существовать. Коля замедлил шаг. Никогда он не был в такое время в парке. Деревья тихо покачивали головами в белых шапках и будто говорили: ай-я-яй, но ничего, ничего, все обойдется. Коля хотел посидеть на скамейке, но скамьи были высоко засыпаны снегом… Руки без перчаток мерзли. Не удалась жизнь. Почему? Этого он не понимал. Потом. А сейчас он обязан идти в дом, где остались женщины одни и в горе. Он, собственно, пошел к Улите Алексеевне по собственной инициативе. Мигнула мама. А Зинаида Андреевна бормотала: нет, нет, никакой Эвы, она принесла нам несчастье. О том, что Эвангелина притащила в дом несчастье, Зинаида Андреевна подумала еще днем, когда вернулась от Таты, разойдясь с дочерью какими-то минутами. Та пошла к парку, а Зинаида Андреевна вышла из переулка. Она шла недовольная и Татой, и тем, что все равно не знает, что делать, а там, в доме Аннеты, больной Юлиус и молчащая неизвестно почему целыми днями Томаса. И Аннета, которая совсем сошла с ума на старости лет со своим дневником. Занимается тем, чем нормальные женщины занимались (и бросили!) в ранней юности. Разве пришла бы обычной порядочной семейной женщине сейчас мысль о писании дневника, когда в жизни не поймешь что и разобраться невозможно. Откуда у Аннеты столько упрямой глупости? И бедный Коля ходит как неприкаянный. Если бы не Томаса, в которую он влюблен. Зинаида Андреевна вздохнула. Коля славный, честный, порядочный мальчик, но все же… Через пару лет, впрочем, можно будет подумать о свадьбе. Зинаида Андреевна впервые за день улыбнулась, от того что вспомнила свое же предположение, что Коля разнуздан, как гаваец. Конечно, это не так, вот похож — да, это чистая правда. Аннета, конечно, совсем не уделяет сыну внимания. Ей всегда было скучно дома, и Коля был брошен на нянек, то здесь, то там, за границей. Где только не летала эта Аннета! Петербург, Рига, Париж, Рим… И еще что-то. И деньги откуда-то брались, и вечные намеки Аннетины на очередную «забавную историю». Впрочем, какое дело Зинаиде Андреевне до Аннетиных приключений, да еще многолетней давности! А ведь о ней первой подумала Зинаида Андреевна, когда выбирала место для временного жилья. Скорее всего из-за Аннетиного как раз безразличия, спокойного отношения к вещам, неурядицам, перетряскам, переездам. Но зато ни выслушать, ни посоветовать Аннета не хочет или не может, и каждый раз, когда Зинаида Андреевна появляется у нее в мансарде, Аннета с улыбкой откладывает перо (!!!) и говорит, что с удовольствием отвлечется, а сама кидает такие жадные взгляды на толстую тетрадь, что становится неловко. И Зинаида Андреевна уходит, делая вид, что зашла на секунду, оставляя Аннету с ее более чем странной страстью. Мало осталось друзей, да и тех теряешь. У Таты совсем другой дом, обычный, понятный, но и Тата не знает, что с ними со всеми будет. И хоть рада была Зиночке, но ничего посоветовать ей не смогла. Они поплакали с Татой всласть, и Зинаида Андреевна вдруг рассказала Тате об Аннете, которая стала такой равнодушной, такой странной. Но Тата не стала осуждать бедную Аннету, а сказала, что сейчас многие становятся странными и не их это вина. Тут Тата кивнула на своего мужа, бывшего старшего инженера, который сидел у окна в другой комнате и не оборотился даже, чтобы поприветствовать Зинаиду Андреевну, которую давно знал и любил. Так же сильно, как не любил Юлиуса. Зинаида Андреевна тихо ахнула на выразительный Татин взгляд. Боже мой, Павел Никодимович?.. Да, да, кивнула Тата и продолжала какой-то незначащий разговор про какие-то ничего не значащие дела, вроде того что Тате сегодня приснилось и не помнит ли Зиночка, что бы это значило по соннику. Только в передней сумели они перекинуться серьезным. И Тата рассказала, что вот уже три дня, как Павел Никодимович сидит у окна и бог весть о чем думает. Узнать невозможно. Она спрашивала, но он так начинает на нее кричать, что Тата пугается, что с ним может случиться апоплексия. Что может Тата посоветовать Зиночке, что? Бежать? Уезжать куда-то? Где-то что-то пережидать? Говорят, что белые зашевелились, — может быть, придут, прогонят красных.

48
{"b":"726667","o":1}