Эвангелина понимала, каково ей живется у тети Аннеты. Хотя они и любят друг друга, как подруги. Томасе там хорошо. Есть Коля-кадетик, маленький, черный, тоже некрасивый. Они просто созданы друг для друга, потому что оба некрасивые и искать им нечего и мечтать не о чем. Только Томасе о Коле, Коле о Томасе. Что делает Юлиус, Эвангелина предположить не могла. Без своего магазина, без своих стеколышек. У него там нет ничего, что бы его занимало. Она здесь, стеколышки здесь. А что они едят? Как они разместились? Эвангелина впервые подумала об этом. Она заметила, что только по вечерам к ней приходят такие вот близкие мысли о родных. Эвангелина усмехнулась, представив, как мамочка следит за Томасой и Колей. Она, конечно, никогда не поехала бы к Аннете, если бы не обстоятельства. Зинаиде Андреевне чудилось, что Коля слишком уж свободен, что детство за границей сказалось на нем пагубным образом. И Зинаида Андреевна боялась Коли, почти так же, как ярмарочного соблазнителя, приезжавшего с аттракционом в их городок. Этого типа боялись все женщины. Цирк-шапито. Кроме разных номеров, был и такой: великий соблазнитель женщин с Гавайских островов. Ничего недостойного он не совершал, но присутствующие на сеансе женщины два дня ходили влюбленные в него по уши. Гавайский соблазнитель был маленький и желтый. Его лицо было бы похожим на лицо ребенка, если бы не черные узкие усики и морщины на лбу. Скулы были гладкими, а лицо темногубым и загадочным. Выходил на подмостки он в красных блестящих брюках и без рубашки, и желтое тело его было худеньким и детским. Но вдруг он напрягался, и под гладкой желтой кожей образовывались клубки и переплетения мускулов. За один взгляд на него люди платили втридорога, а дамы, ни одна, не согласились подняться к нему на помост, дабы быть соблазненной в одиночку. Как ни уговаривал их толстый и доброжелательный директор цирка-шапито. Что соблазнение безболезненно, скромно и достойно. Он предлагал мужьям садиться рядом за прозрачную занавеску и видеть все. Кроме взгляда, ничего не будет, уверял директор, и дама освободится от наваждения в любую секунду, гаваец же ее и освободит. Но несколько минут дама будет любить только его, гавайца. Дамы не соглашались идти на помост, но были тайно влюблены в гавайца без всякого специального сеанса и платили за вход на представление, только чтобы взглянуть на него. За полдела платили.
Тетя Аннета хохотала, когда мамочка рассказывала об этом. Она сказала, что в Европе о таком не слыхивали и что это какой-нибудь, конечно, жулик из мордвы. Но потом, правда, задумалась и сообщила, что, может, в нем и кроются гипнотические силы и кто знает, кого он смог бы увезти вместе с цирком-шапито. И вот, к несчастью, Коля казался Зинаиде Андреевне похожим на гавайца, и на этом подруги тоже скрестили шпаги-шпильки. Аннета нервно курила папироску и говорила, что Зиночке пора лечиться, — заподозрить ее сына в том, что он похож бог знает на кого! Зинаиде Андреевне было стыдно, что она это сказала, само сказалось, а извиняться не стала, мало ли ее Аннета обижала. Но в глубине она все равно думала, что у Коли задатки гавайца, недаром он на него похож. Как ни крути. А тут нате, на Рождество Томаса только с ним и танцевала. А потом ходила к тете Аннете на мороженое, крученное ею в парижской мороженщице. И теперь они, Коля и Томаса, вместе, в одном доме. Как тут не волноваться Зинаиде Андреевне.
Эвангелина прошла в гостиную. И вдруг эта неприбранная комната увиделась ей в своем непристойном разбросе. Как могла она не прибрать за день гостиную! А если бы кто-нибудь зашел к ней? Какого бы стыда нахлебалась Эвангелина в бабушкином венчальном платье и с гостиной как хлев. Эвангелина вздохнула и пообещала себе завтра все прибрать. Тогда ей станет спокойно и легко и не надо будет бояться, что кто-то зайдет. Все в порядке. И то, что она нашла веерок и венчальный наряд, показалось ей хорошим знаком.
Надо еще избрать себе лицо. Оно будет таким, каким было сегодня на переходах с сыном великого князя, надменным по отношению к другим и нежным… К кому?.. Но такого утра, какое у нее было с Фирой, больше не будет никогда.
Стояла полная зимняя ночь, а Эвангелина все бродила по дому со свечой. Отвлекаясь движением своим от тишины и желая приручить себя к одиночеству. Ах если бы теперь было лето! Июнь. Когда ночь не наступает, а просто идет серенькое, как перед дождем, утро. И все было бы на своих местах, и никто бы не удивился, если девушка в белую ночь, подбирая юбки от сырости, идет медленно к парку. Ах если бы лето! Но сколько бы она ни говорила это «ах!» — стояла зима, и мороз, и до рассвета много часов темноты. А спать ложиться надо, потому что ноги ее не держат. И это, наверное, хорошо, она сразу заснет. Ее уже не пугают, как в детстве, лешие, домовые и черти, а вот что-то пугает еще больше. Пустота дома. Но сегодня все же не так. Она идет по лестнице со свечой и не дрожит. Вошла в спальню, легла в кровать, холодную и сырую, вспомнила тут же еще один грех: не затопила печь за целый день. Завтра. Все завтра.
Солдат на улице обрадовался: наконец в доме, за которым велела следить Глафира Терентьевна, перестал бродить огонек. Дом затемнел. Перестала в окнах мельтешить белая длинная фигура, которой солдат пугался, особенно когда фигура приникала к окну и, казалось, смотрела на него. Мужчина это или женщина, он не понял.
Фира сказала Машину, что у Эвангелины всю ночь «ходил свет» и что либо хозяева вернулись, либо… Фира не договорила, потому что не умела выдумывать, а слежку устроила за домом из своего интереса: вернулись ли хозяева и кто к Евке ходит. Машин выслушал Фиру молча, но, когда она вышла, матюкнулся. Опять эта девица и этот дом. Он потер лоб, поморщился, потому что невыносимо болела голова. Привычная боль от крепкого движения ладонью по лбу, приводила Машина во всегдашнюю четкость. Надо же было ему завязаться с этой чернявой девицей. Надо же было ее встретить. Он уверен, что ничего там нет, но если уже что-то говорят, то проверить он должен. В городок приходят войска, и это уже не шутки.
…Мелькание свечи всю ночь. Это могло означать и то, что Эвангелина (он не заметил, как назвал девицу Эвангелиной, именем, которое он не мог поначалу и произносить, так оно его коробило) бродила по дому в полном одиночестве, переходя из комнаты в комнату, и то, что кому-то она подавала сигналы. Почему он должен доверять ей? Как тухлая килька он развалился от красоты девицы и теперь пытается закрыть на все глаза и сюсюкает по поводу ее одиночества и страхов. Ерунда все это на постном масле, и нечего ее оправдывать. Не вышло вчера, так сегодня сигналы подает. А тогда бежала как вскинутая, шаль дорогую потеряла, даже не остановилась, не подняла. Не заметила? Пусть не заливает баки. Мороз все даст заметить. В Петрограде сказали ему: тихий городок. Вот он, тихий городок. Уж лучше бы сразу — громкий, тогда ясно было бы, что к чему. Тихий. Того и гляди нож в спину всадят или «Боже, царя храни» запоют. В глаза не смотрят бывшие, проходят мимо, глаза в снег.
Лоб пришлось тереть снова. Потом Машин глядел на кровь на пальцах. Протер. В Петрограде смеялись: Михаил до мозгов протрет и не заметит.
Машин встал, подошел к окну, взял берестяную коробочку с махоркой, скрутил козью ножку и с наслаждением затянулся. Сделал еще затяжку и подумал, что с этими магазинщиками наконец надо ставить точку. Дел у нею хватает и без них. Задавил окурок в банке из-под ландрина. Он еще не знал, как будет ставить точку, но думать над этим не собирался. Придет само. Как всегда. Он был острый человек, Михаил Машин.
Шрам, который так пугал и притягивал Эвангелину, был получен им во время драки, а еще чище — во время родительской воскресной порки, когда рванулся из гордости от отцовских рук и оборвал рот об угол скамьи (и не пикнул даже). Но возможна ошибка. Шрам получен в другом месте и при других обстоятельствах. Однажды его поймали хожалые из враждующей шайки и велели выдать, где запрятано ворованное, а наш герой уже тогда был личностью незаурядной и молчал, принимая все пытки стойко, как мужчина. Атаман взревел — ты долго будешь молчать, щенок, и, подойдя к Михаилу, разодрал его рот рукой, волосатой и в колючих перстнях. А может быть… Но вариантов множество, выбирайте любой — и, в конце концов, где получен шрам, уродующий героя, неважно, важно, что он есть и, кроме того, что он героя уродует, его и красит.
