Снова стало смеркаться, как вчера и позавчера. Эвангелина подумала, что вот так пойдут и пройдут ее дни: утро — вечер, утро — вечер. Конечно, и раньше было так, но в суматохе семьи, проказах с Томасой и всем тем, что было ее жизнью, она не отмечала, как метроном, наступление дня, вечера, ночи. Вот так и станет Эва сидеть в одиночестве, пока не придет Фира и не приведет своих сироток, и станет Эвангелина учить этих сироток (все-таки, может быть, ее сделают учительницей?) чистописанию и арифметике и Закону Божьему. Или будут какие-нибудь новые науки? В которых она не будет разбираться, и тогда уж точно ее отправят на кухню, потому что она умеет и пирожки печь, и рогалики, и даже чудо кулинарии — торт «Наполеон». Она станет здесь кондитером. Вспомнит Фирка тогда ее деда, кофейню, булочную…
Эвангелина представила себя у плиты, распаренную, в белом фартуке, с липкими от кремов пальцами, и сироток в серых камзольчиках с пелеринками, которые уплетают ее пирожные с заварным кремом и «плавающие острова». Она засмеялась, потому что кто же верит в такую судьбу при красоте и в семнадцать лет.
Эвангелина почувствовала вдруг, что проголодалась. У нее же есть бумага, как сказала Фира, в столовую! Надо быстро собраться, время клонилось к вечеру, — а она думает невесть о чем, а о столовой вспомнила только теперь. Что это такое — столовая? Может быть, не только ей дали бумаги. А может, это вообще пансион, как в Альпах, о которых рассказывала тетя Аннета. Она рассказывала, что в пансионе сидят за одним столом все, и дамы из общества, и студенты, и рабочие. И всем весело, интересно и приятно. Может быть, из гимназии сделали такой пансион?
Эвангелина была почти уверена, что это так, тем более что слово У-КОМ ей ничего не говорило, да она его и не поняла и забыла.
Но вот идти в пансион Эвангелине было не в чем. Форменное платье она изрезала, а остальное мамочка взяла с собой, зная, что дочь придет утром (где оно, это утро, ушло два дня назад!). Тогда она вспомнила про мамочкины сундуки на чердаке. Может быть, там что-нибудь она найдет? И Эвангелина побежала на чердак. Копаясь в сундуке, выбрасывая из него и шкатулки, и дедов вицмундир в специально сшитом для хранения мешке, Эвангелина наткнулась на венчальный бабушкин наряд, который заставил ее забыть и голод и пансион. На венчальном платье были и рюши, и небольшие фижмочки в виде турнюра, и бисером шитая накидка. А какой была фата с венцом! Фата, которой можно было укрыться всей, и от докучных взглядов, и от жениха самого. Плотная, шелковистая, с густым запутанным цветочным рисунком (не зря мамочка не давала им лазить на чердак! Они бы с Томасой давно фату примерили и разорили!). Только фата была желтой. От времени, поняла Эвангелина, и от того фата стала казаться еще более ценной. Прижав фату, как что-то живое, к груди, Эвангелина продолжала рыться в сундуке, отбрасывая кучу ненужного хлама: дедовы сапоги, сутаж, намотанный на картон, старое белье. Она докопалась до дна, покрытого плотной бумагой. Эвангелину охватил азарт находок, и она подняла бумагу. Конечно! На железном дне сундука лежало что-то, завернутое в тряпочку. У Эвангелины даже руки задрожали, когда она вывернула из остатков мамочкиной ночной рубашки веер. Он лежал на ее ладони скромно, тускло поблескивая. Тонкий рисунок на кости кистью нельзя было рассмотреть, и Эвангелина раскрыла веер. Ах, как он раскрылся и стал завлекать ее. Как заиграли тоненькие картинки на его пластинках. И кольцо скрепляло матовое, она подумала — серебряное, а на самом деле платиновое. А на кольце еще тонкая крученая вервь, которая в старые времена звалась — снурок. Эвангелина уже голода не чувствовала, так завлекли ее находки. Любопытство заняло ее мозг, и ей стало хорошо, не скучно. Но сам по себе чердак ей не нравился, хотя и вспоминала она вчерашнюю ночь, когда ходил по чердаку человек и потом дотронулся до ее волос.
А если бы она пошла с ним и раскрыла перед ним сундук и вытащила все богатства — фату, наряд, веер? Что бы он сказал? Тут она себя остановила. Что бы сказал? Ничего бы не сказал этот человек со ртом клоуна и глазами куклы. Он не то что на платье или фату, на нее-то не смотрел. Эвангелина резко встала с колен и ударилась о балки потолка. А все-таки он погладил ее по голове. Провел рукой по ее волосам, непокорным и мягким, как хитрое живое существо. Готовое всегда вырваться. Из прически, из-под шапочки. Не то что волосы Томасы! Гладкие, всегда жирные серые пряди. Как она их ни моет!
Прижимая находки к груди, Эва сошла вниз. Голод утолила печеньем и холодным чаем. Ей не терпелось скорее сделать то, что она придумала. Театр. Зеркало. Наряд. А завтра она пойдет в пансион. И наденет Фирину кофту, которую нашла в сундуке, мать забыла, видимо, отдать ее Фире. Кофта синяя, в белый горошек, со стоячим воротничком. Фира, конечно, толще, но Эвангелина все ушьет, и будет даже забавно, как она вырядится под городскую мещаночку. В зеркале она увидела необыкновенно прекрасную даму в венчальном наряде. Платье тоже местами пожелтело, и это придавало ему еще более драгоценный вид. Эвангелина приседала низко, подавала руку, беседовала лукаво, прикрываясь веером. Она вальсировала и танцевала менуэт. Принимала бокал с вином. Сердилась и от кого-то отворачивалась, но среди толпы все искала и не находила кого-то, и нервничала, и била тяжелым веерком по ладони, равнодушная ко всем кавалергардам и франтам. Они ей надоели. И постепенно она осталась одна. Бал окончился, когда пришел тот, которого она ждала. Он был затянут в лосины, и его светлые, почти белые глаза льдисто блестели. Она встала ему навстречу и еще издали протянула руку, которую он взял нежно и поцеловал поверх перчатки, саму перчатку то есть. И они пошли по переходам и анфиладам, и она ни разу не сделала ни одной ошибки: не наступила на шлейф, не встала в испанскую позу, которая хотя и нравилась ей, но была вульгарна. Эвангелина понимала это. А он вел ее и вел по залам и переходам, и те, кто еще оставался во дворце, шептались, что это сын великого князя, что он долго болел и потому о нем ничего не было слышно. Великий князь не хотел, чтобы знали про это. И о мальчике ходили только смутные толки, что он живет на юге у моря и что врач надеется. А мальчик закончил курс гимназии и умен необычайно. И вот теперь он выздоровел и, проезжая с юга, остановился в городке. И увидел Эвангелину. Увидел, и все? Ну нет! Вот он держит ее за руку и ведет, ведет… На ней свадебное платье. Их венчают.
Ах, кто ступит первым на коврик? Ах, как наденутся кольца? Вот вам и Болингера дочка, магазинщика неудачливого. Думали, в кассе будет сидеть или со стыда на бестужевские курсы отправится, где девицы курят и носят мужские некрасивые блузы?
Но тут свадьба кончилась и делать стало нечего. Эвангелине снова стало скучно. Силы и возбуждение ушли. Она стояла перед трюмо. И в пансион не успела. Эвангелина подумала, что, может быть, достанет и своим туда бумагу. Попросит у Фиры. А то ведь мамочка наверняка уже поссорилась не раз с тетей Аннетой. Они издавна были подругами, потом тетя Аннета уехала надолго, и когда они увиделись снова, то часто и бурно ссорились. Разговор начинался мирно, тетя Аннета, как всегда, рассказывала о том, как ей жилось в Париже, или Цюрихе, или где-то еще. Мамочка настораживалась. Конечно же тетя Аннета должна была сказать что-то не то. И она говорила. То начинала восхищаться парижским балетом, то, рассказывая о Риме, восторгалась Вечной дорогой и углублялась в историю, как будто была профессором. Мамочка тут же сердилась и говорила: слава богу, я не была в этой ужасной Европе, где все стоит на голове. Слава богу, смеясь подхватывала тетя Аннета, а то бы там со смеху попадали от твоих бурнусиков. Вот тут мамочка ссорилась взаправду. Она не терпела насмешек. Особенно над своим вкусом, над бурнусиками (она их сама так нежно называла), которые сама шила и думала, что выглядит просто и элегантно. Она обшивала бурнусики тесьмой либо мехом от старых воротников, и выглядели они, по правде говоря, престранно. Но в городке знали ее бурнусики и не удивлялись уже им давно. Тетя Аннета находила самое, казалось, незаметное и привычное, называя своим именем, ничуть не меняя, и открывала в этом привычном второй смысл, смешной. Так вот они ссорились. И мамочка обижалась безмерно.
