Солдат с винтовкой молча ушел за Фирой.

Эвангелина осталась одна. В голове был сумбур. И зачем солдат с винтовкой, который простоял, пока они разговаривали, молча, недвижно, с закрытыми глазами. А солдат ничего не слышал и не знал. Он был в деревне. В своей деревне, далеко отсюда. У своей бабы, которая лучше всех баб. Хоть и рыжая, и беззубая, и замотанная. Как лошадь. А как не замотаесси с ребятней, да без него, кормильца? Ребяток-от у него семеро. А лет ему и бабе его много — по сорока. Старые уж. А тела ее он не видел. Баба смущливая, и баню свою только собирались ставить, по людям мылись. А ему с ней помыться хотелось. Любил он ее. И никогда не баловался с другими. И с нею не охальничал, не щупал. Смущливая. За это сильно уважал солдат свою бабу. И тосковал по ней — мочи нет. И вспомнилось, как она рот косит, чтоб не видно было, что без зубов, и сама белая, только желтые пятна по лицу, от беремени частого. И ноги больные, с детства, от рос холодных. Все в ва́ленцах ходит. Уездный доктор сказал: больно ты, Лизавета, нежная, как и не крестьянского роду. Сичас Лизавета ребятишек с полатей гонит, утро пришло давно, а они все на полатях егозятся… Солдат Эвангелину и не видел. Стоял с закрытыми глазами, а как Фира пошла, так и снялся сразу.

Эвангелина бесцельно зашла в гостиную. Из нее не выветрился чужой запах, табака, ремней, солдатской одежды. Чашки с чаем стояли нетронутыми, которые она, уходя спать, не убрала. Сейчас она не стала прибирать в гостиной, и потому, что не хотела, и потому, что теперь могла делать все — убирать, не убирать: она была свободна и одинока. Пошла наверх к зеркалу и по дороге вспомнила вдруг Томасу, последнее их свидание. Какая, оказывается, недобрая, эта маленькая некрасивая Томаса, ее сестра! Но ей придется с ними встретиться. Легче всего будет с отцом. Хотя ему будет тяжелее всех. Как бы придумать себе новое имя, вроде того, что придумал себе человек — Тата Татина, Вава Вавина, Эва Эвина — Эвангелина расхохоталась. Но встречаться со своими придется и менять фамилию тоже. Эвангелина вспомнила: когда началась война с Германией, отец как-то за ужином сказал, потупясь и мучаясь от стыда:

— Девочки, вам надо стать Талмасовыми.

Эвангелина фыркнула про себя, как делала всегда, когда над кем-нибудь внутри смеялась или издевалась. И отец вдруг посмотрел на нее, и ей стало страшно, что он распознал этот фырк. Но потом поняла, почему отец посмотрел. Он ждал от любимой Уленьки, что она скажет примерно так: папочка, милый, мне нравится наша фамилия… Или что-то в этом духе. Не то чтобы он так уж любил свою фамилию, а просто фамилия была его родовой и привычной и достойной — никому люди с этой фамилией зла не делали. Но теперь… Он не хотел, чтобы его дочери страдали. Хотя городок их был тихий, и никаких неприятностей им не говорили, и будто все забыли, что Юлиус из немцев. Но сказать девочкам было надо. Иначе бы он себе не простил, если бы вдруг что случилось.

И Эвангелина ответила ему то, что он хотел, но не совсем так, как он хотел. Пренебрежительно пожав плечом (а ведь совсем девочка была!), она сказала:

— Мне моя фамилия нравится. Если вы хотите…

Она вспомнила, как недавно в гимназию приезжал новый инспектор и поморщился, когда классная дама назвала ее фамилию. Но тут же дама зашептала что-то, и Эвангелина услышала фамилию своего деда — «Талмасов». И у приезжего стало успокоенное лицо.

Эвангелина сидела опустив глаза. А Томаса чуть не кинулась ее целовать. Ей так жаль было папочку и мамочку, а отчего — она не очень понимала, но Эвочка — умница и ангел. У папочки просветлело лицо.

А Юлиус думал о том, какая прекрасная у него старшая дочь. И какая умница для своего возраста. О-о, ее ждет замечательное будущее, Юлиус это чувствовал. А Зинаиде Андреевне стало неловко. Ведь это она начала с Юлиусом нескончаемый разговор о том, что дети страдают ни за что и ее папа всегда говорил, что Германия — главный враг России и не понимал, как можно полюбить немца, тупого колбасника (на этот раз булочника, но суть не в этом!). Зинаида Андреевна шептала, переходя на голос, что война с Германией нескончаема, и ненависть скоро перельет все границы, и она плачет об их девочках ежечасно.

Зинаида Андреевна говорила иногда ужасные вещи, думая (или вовсе не думая), что они вполне обычны для семейных откровенностей — и, возможно, была права. А Юлиус никак не мог привыкнуть к тому, как бойко иногда Зинаида Андреевна ругала немцев, забыв о муже-немце и обо всем подобном, не имея зла, а так, как может ругнуть любой русский иноземца — втолкнутого намертво в Россию Жердь-Царем Петрушей. Юлиус ерзал, белел и старался под предлогом удалиться.

Вот что происходило перед тем, как Юлиус, кровеня душу, предложил девочкам поменять фамилию. И как же он был счастлив, когда Эвочка так сказала. А Зинаида Андреевна была недовольна дочерью. И не только ее отказом, а и привидевшейся Зинаиде Андреевне гордыней, пренебрежительностью ко всему. К ним? Она даже хотела выговорить дочери, но почему-то сдержалась. После этого разговора речь об изменении метрик не заходила. Зинаида Андреевна долго еще чувствовала недовольство, что не сложилось так, как она хотела, и что ощущает она перед мужем какую-то неловкость и вину. Хотя и не считала, что сделала что-либо дурное. Наоборот, хотела их всех оградить.

Теперь Эвангелина думала о том, как сделать то, что предложил тогда, давно, Юлиус. Но как?

Эвангелина бродила по дому небрежная, коса развилась, непокорные волосы повылезали со всех сторон, платок с талии сняла, юбка — отрезок от платья — волочилась. Делать ей было нечего. Забот о себе не было, заботы о доме отпали. Она села за пасьянс, но тут же встала. Скучно. Снова стала думать о том, как скажет Юлиусу о фамилии, что подумает тогда о ней Тот Человек. Может быть, он тогда поймет, что все, что она делает, — делает искренне. Говорить она будет только с отцом. К матери не пойдет, она уважает и любит мать за твердость характера, за многое, но никогда не сможет сказать ей в глаза о том, что… А отцу сможет. Потому что он слабый? Или потому, что любит ее? И добрый?..

Эвангелина разозлилась на себя за эти мысли. Не хватало еще ей сейчас поплакать! Отца нужно встретить на улице и сказать все откровенно. Что — как это сказал Машин? по идей-ным со-об-ражениям? — она рвет с ними.

Эвангелина остановилась в своем бесцельном хождении. А не намекнуть ли отцу, чтобы они все уехали?.. А? Сначала она ужаснулась пришедшему ей в голову, но потом привыкла к новой мысли. И фыркнула на себя. Уезжать надо ей! Неужели она останется здесь и будет работать в доме сироток? Она же не выносит маленьких детей. А еще чужих, сопливых, чумазых, больных! У Фиры на побегушках! Уговори, уговори уехать своих! А ты, безмозглое существо, останешься здесь навсегда!

Эвангелина остановилась перед трюмо. Идиотский наряд. Кофту эту надо подарить Фирке и тем завоевать ее навеки. Может быть, поговорить с Машиным? И отпросить, отвоевать полдома для своих или магазин? А самой уехать. Вот как надо сделать.

Каким образом она это все сделает, Эвангелина не знала. Да и пришло ей это в голову только сейчас, когда она смотрелась в трюмо и трюмо лукаво это решение подсказало. Красавица, ангел, богиня. Эвангелина стала приплясывать перед трюмо… быть богатой, знатной дамой… Немножко приплясывать. Многого еще стеснялась. Кого? Времени, наверное. По-видимому, строгого. И — несмотря на забавы — Эвангелине становилось все скучнее. Томил пустой дом вне жизни, сереющий за окном день, унылый мороз, редкое поскрипывание шагов. Городок замер. Эвангелина подскакивала к окну, заслышав снежный поскрип, ждала, не к ней ли. Но никто к ней не шел. Чаще всего она видела сегодняшнего солдата, которого, оказалось, узнала и который несколько раз прошел мимо ее дома. У окна ей становилось совсем тоскливо, потому что за день она увидела солдата, взвод рабочих со спичечной фабрики да какую-то женщину, закутанную в шаль. Сначала ей показалось, что это тетя Аннета, но потом она поняла, что ошиблась, тетя Аннета вошла бы к ней. А она, кажется, уже была бы рада и тете Аннете.