— Фира, — сказала Эвангелина, прижимая пальцы к пылающим щекам. — Я вовсе не сторожить осталась. (Теперь она знала уже, что признает свой уход официально, потому что от Фиры новость узнают все и сразу. Выхода не было. Надо было завоевывать Фиру и действовать дальше.) Я осталась здесь потому, что хочу быть с вами. Я верю в вас. И не хочу быть богатой, когда другие голодают. Но я привыкла к дому. Мне трудно с ним расстаться. Не сердись.

И Эвангелина зарыдала громко и как надо было для Фиры. В разлив. У нее это получилось, здесь были и правда, и актерство. Как, впрочем, и всегда у всех. Когда одно подталкивает другое. Тут и Фира залилась слезами. И бросилась утешать свою родную барышню, а не чужую немку, которую собиралась несколькими минутами ранее судом позорить (или хоть постращать).

— Ну не плачь, не плачь, Евочка, — сквозь слезы причитала Фира, — ну перебылась с мужиком, какое дело! Да я-то в твои годы уже ребеночка имела!

И Фира заплакала пуще, потому что вспомнила невзначай, что ребеночек, родившийся у нее тогда, умер враз, через два месяца.

Так они плакали, каждая на свой лад. Но тут Эвангелина, утерев почти сухие, но все еще горящие щеки, сказала прерывающимся голосом:

— Спасибо, Фира, я это никогда не забуду. — Имея в виду тон Фирин, но не содержание. О последнем еще надо говорить впереди. Эвангелина точно все рассчитала. Эта ее благодарная фраза чуть не послужила новой трели рыданий (и ее, и Фириных), но Эвангелина не дала себе воли. Постепенно затихла и Фира. Которой одной, конечно, плакать было без удовольствия.

А Эвангелина смотрела, как Фира утирает мокрое лицо платком, как всхлипывает напоследок, и думала внезапно размягченно, что Фира не такая уж плохая женщина и хорошо, что ее нянька. В этом тоже смысл новостей. И что судьбу свою она, Эва, наконец-то выбрала и к тети Аннетиному дому ей пути нет. Но надо теперь Фиру разуверить с Машиным. Это она должна сделать, как прощальный дружественный жест своим родственникам. И Эвангелина сказала:

— Фира, неужели ты думаешь, что я и он… — Тут Эвангелина замялась, трудно было говорить на языке, которого она пока хорошо не знала. Но преодолела себя. — Неужели ты думаешь, что я и он… что у нас было ТО.

Так она сказала. И Фира просто ответила, теперь уже добрая к своей Евочке:

— Не знаю я. Только если такой мужик к утру приходит от женщины — значит, любились. Чего ж еще.

Эвангелина затрепетала. Вот как ТО называет Фира! Эвангелина ждала, что еще скажет Фира о ТОМ, ей было до дрожи интересно. Но Фира замолкла, и тогда, хитря, Эвангелина спросила:

— Фира, ты меня любила больше Томы?

Фира опять просто ответила:

— Больше. Вы хоть и были своендравница, а уж такая ангелочек, красавица.

Фиру подтолкнула Эвангелина, и она пошла по тропинке воспоминаний как бычок на веревочке.

— Как вы начинали по полу кататься, то уж никто не подходи. Одна я. Евочка да Евочка, да на тебе куколку. Да пойдем с Фиркой погуляем, моя чадýнюшка. А вы ножками бьете, а уж глазком смотрите, куда гулять да что… — Фира с удовольствием предалась воспоминаниям. И ушедшая жизнь вдруг показалась не такой и плохой, как Фира себе эту жизнь последнее время представляла. Спокойная она была, та жизнь. Вот что. Сейчас, может, Фира и начальник, а неспокойно. С нежностью смотрела Фира на Эвангелину, которая и не предполагала, сколько она всколыхнет в Фире своими словами. Как глубоко оказалось.

Фира и дальше говорила бы о прошедшем и прослезилась бы снова. Но это было не нужно Эвангелине. Какой она была в детстве. Которое не только не повторится, но чем быстрее забудется, тем и лучше. Нетерпеливо слушала она Фиру и в секундную лирическую паузу свернула на свое:

— Неужели ты веришь, что я могла с ним…

Фира встрепенулась, ушли грусть и слезливость и воспоминания. «С ним…» Как сказала-то Евочка горделиво. Фира снова стала начальницей. Эвон как, подумала она с недобротой и сказала:

— А что? Такого парня поискать. Самой царевишне не стыдно. Ишь, «с ни-им». — Фира задумалась, лоб ее пошел толстыми малиновыми складками. Трудно ей с этой воспитанницей, то туда, то сюда, то так, то этак, и Фира решила высказаться — Однако он суровый и ничего про его не знамо-то. Потому я тебе верю. Из-за суровости евонной. Вчерась проплакала ажник всю ночку. Ты не обижайся. Нельзя ему с тобой малину разводить. Еще со мной — да. Я ведь проста. Пришел — хорошо, ушел — тоже ладно. Мужику без бабы зарез.

Фира говорила теперь уверенно, зная предмет, о котором говорит, преотлично.

— Какая ты, Фира, — раздраженно, но вместе с тем пытаясь это скрыть, сказала Эвангелина. — Да пусть он с кем хочет, с тем и будет. Мне-то что? Пожалуйста. Он мне не нужен нисколько. Если ты сама в него влюблена, то нечего скрывать, я вижу.

И Эвангелина надулась. Зря она прервала лирическое Фирино настроение и воспоминания о прошлом. Зря! По неумению еще. В те минуты Фира многое простила бы Евочке, которая была ей когда-то как родная. Теперь же Фира снова обрела новую себя и смотрела на Эвангелину с подозрением. И слово — влюбилась! — Фиру обидело. Да время ли на это! Или вообще Фира за мужиками влюблялась? Вот уж зла так зла Евочка. Но и Фира не проста. Будет с ней, как тому полагается. А Машина дело — то Машина дело. Зря Фира много про такого человека тут наговорила. Фире стало жарко, и она не очень хорошо понимала, что ей делать. То ли уходить, то ли оставаться и продолжать непонятный бабий разговор со своей бывшей воспитанницей. Да если бы простой бабий, а то не знаешь, куда выедешь. У Фиры разболелась голова, первый раз в жизни, и это было так страшно, что впору было Фире лечь в кровать и хворать. Но хворать некогда, и Фира засобиралась уходить. Но еще надо было кое-что Евочке сообщить, а тут за мутовней забылось. Присмотрела она своей воспитаннице работенку в доме сирот, если захочет. Няньки. Чтоб воспитанница полностью отдала себя делу беднейшего народа — Фира не верила. Но и не все врала Евочка. Родителей своих она не очень-то любила, больше с нею, Фиркой, возилась. Что-то в Фире есть такое, что малые дети и молоденькие девки как к родной матери липнут. Племянницу не отдерешь, все: тетенька Глафирушка, я с тобой. И эта вон про любовь Фирину к ней спрашивала. А ведь чёсу Фира этой чернавке давала. Как родители уйдут, а эта закатится, так Фира ей по голой заднице и приварит. Да еще скажет, чтоб родителям — ни-ни. И молчала девка! Конечно, когда Евочка подросла, Фира ее не трогала. В разум вошла Фира. Девчонкой совсем к немцам пришла, и что ей было делать, когда Евочка по полу катается да волосики на себе дерет? Что Фире делать? Родители потюнькаются и лататы́. Не ребенок был, а демоненок. А теперь вон какая пригожая и к Фире опять же тянется. Ну ровно племянница. Ту, уж и здоровую, оттреплешь за желтую косицу. Вечно под окном вижжит. С кавалером. Чего вижжать-то? Фира понять не могла. Есь вижжишь — не гуляй. Гуляешь — молчком надо.

Фира стояла, закручивая платок, и решала. Решила, что сейчас про место няньки не скажет, с Машиным присоветуется. Фира знала, что скоро придет снова в этот дом, но пока об этом говорить не след, — Фира не лыком шита да не стручечком стёбана, пусть Евочка думает, что хочет. А Фира Машина спросит, что, мол, с буржуечкой делать. Не выгонять же. Хорошо спросит Фира, с лаской. Не зверь лесной. И Машин ей ответит, как надо и что надо. Как полагается. Не зверь лесной. А пока тут делать нечего. Мебель чужая, квартирная. Неуютно стало Фире. Кто она есть — здесь забывается. Будто все та же Фирка. Пусть вывезут свои бе́бехи, пол Фира добела отскоблит, до стекольного блеску, — все своим становится, как поработаешь да наломаешься.

Фира ушла, но в дверях обернулась и подала Эвангелине какую-то бумажку.

— В укомовской столовке поешь на бумагу, — сказала она уже почти за дверью.

— Где она? — закричала Фире вслед Эвангелина, не поняв, куда ей идти.

— В бывшей гимназее, — ответила Фира. — Там и уком, там и столовка.