Томасу тут же послали к Аннете, чтобы попросить временного пристанища, ненадолго, одну всего лишь комнату, только для того, чтобы проучить ЭТИХ ЛЮДЕЙ. Томаса уже не возражала, потому что мать не позволила ей этого, и поплелась к тете Аннете.
Тетя Аннета, как звали ее девочки, как всегда сидела у себя в комнате наверху, где вечно что-то писала, — говорили, дневник, но она его писала все время, что она могла там писать? О странностях Аннеты, которая полжизни провела в Париже и Петербурге, научилась там курить длинные душистые папироски, говорил весь городок. Во-первых, Аннета курила; во-вторых, носила короткие, чуть выше лодыжек, платья; в-третьих, коротко стриглась, как курсистка, хотя курсов никаких не кончала и на всякую сентенцию, или совет, или просто мнение пожимала плечами, выпуская дым из папироски в лицо говорящему, и нередко добавляла, что все в этом мире условно. Такова была Аннета. С нею дружила Зиночка Талмасова давно, а по приезде Аннеты они встречались редко и как-то прохладно. Но подругами они продолжали считаться близкими, наверное по старой памяти, потому что так разошлись их пути… Что пером не описать.
Аннета усадила Томасу пить чай с печеньем и обо всем расспросила. Но, как обычно, с отсутствующим видом и неконкретно, а потом, не дослушав, вскрикнула: конечно же они немедленно должны переехать к ней, хотя… Что «хотя» — Аннета не продолжила, задумалась надолго, побрякивая ложечкой о чашку. Томаса молчала, не зная, то ли ей идти домой, то ли ждать отказа. В комнату заглянул довольно взрослый кадет, сын тети Аннеты. Ее муж — ныне покойный — был военным и на учениях как-то случайно ранил себя и долго мучился, болел, а жена его, тетя Аннета, ездила по странам и городам. Томаса знала Колю, их сына, он приезжал сюда из Петрограда на каникулы. Аннета оживилась, увидев Колю, и сказала ему, что он сейчас же пойдет проводить Томасу и все они славно будут жить здесь. Что-то ей пришло в голову, о чем она не сообщила, но как-то очень порадовалась этим мыслям.
Коля по дороге сказал Томасе, что он приехал насовсем и что форму свою носит последние дни, потому что за принадлежность к кадетам и за ношение формы будут наказывать, а может быть, и сажать в тюрьму. Так ему сказали знающие люди.
— А вы не боитесь? — спросила Томаса довольно презрительно, потому что заподозрила, что кадет просто хвастается. На это Коля заявил, что нисколько, но обещал маме снять форму, потому что она после смертельного ранения отца боится всего. Это Коля просто выдумал, Аннета ни за кого и ни за что не боялась, ей было все все равно, и — как это ни прискорбно сообщать — даже смерть мужа ее не очень тронула. Но Коле хотелось показать ее в наилучшем свете и так, чтобы она была похожа на обычную мать, которая волнуется, переживает, и еще: сам он испытывал некоторую довольно сильную робость в отношении событий, хотя событий особых, как видите, не было.
В доме Болингеров уже заканчивались сборы. Зинаида Андреевна сидела в кресле и распоряжалась с видом одновременно страдалицы и императрицы. Юлиус с какой-то вечной теперь сияющей полуулыбкой стоял над нею с жакетом и шалью, но она все отдавала приказания. Но наконец и это решилось.
Когда же собрались совсем уходить, поняли, что нет Эвангелины. Ее не видно было давно, и на вешалке не обнаружили ее пальтишка и шапочки. Томаса стала припоминать весь день, и ей казалось, что Эва все время была дома. Зинаида Андреевна разволновалась и стала лихорадочно — непоследовательно, как и все, что она сегодня делала и говорила — развязывать узлы. Она заявила, что без Эвы никуда не тронется. Не ночью же явится Эва. Зинаиду Андреевну неясно тяготил этот необъясненный и необъяснимый уход. Отсутствие. А Томаса внезапно, как вообще сегодня, прозренчески подумала, что Эва ушла нарочно. Ускользнула из дома, как змея. Сбежала от них. Томаса не задумалась — куда могла сбежать Эва. Был важен факт предательства. Томаса стала мучиться своим прозрением, но ничего не говорила, давая Эве и себе шанс быть оправданной: сейчас Эва ворвется домой и скажет, что ходила, к примеру, в аптеку. Все-таки должно у Эвы быть сердце.
Томаса считала, что Эву ждать не надо, пусть, пусть она прибежит сюда, и увидит темные окна, и напугается, и станет разыскивать их по всем знакомым. Томаса помнила, как совсем недавно (так давно!) Эва долго просидела у гимназической подруги и папочка решил ее напугать: они все спустились в магазин и слышали там, как бегала Эва по дому, как дробью стучали ее каблучки и раздавался жалобный слабый вниз голос: мама! Тома!
Зинаида Андреевна упорно не хотела уходить. Коля томился вежливо в передней. Выручил Юлиус. Он сказал, что останется здесь и дождется Уленьку и они вместе с нею придут. Тут Юлиус несколько замялся и сказал еще, что если их долго не будет, то пусть никто не беспокоится — они переночуют здесь, не на ночь же глядя идти, а утром будут у Аннеты. Так как это предложение было разумным и нормальным среди разброда, то с ним согласилась и Зинаида Андреевна.
Зинаида Андреевна быстро поцеловала Юлиуса в лоб и ушла, будто больше не хотела видеть его. Может быть, так и было. Может быть, ей хотелось, чтобы Юлиус уехал с ними или, по крайней мере, попросил ее не уезжать.
Юлиус, не зажигая света, сидел в диванной. Почему он выбрал эту комнату с неуютными диванчиками и самую холодную в доме? Наверное, потому, что она более всего напоминала ему все лучшее, что было у них с Зиночкой! Поблескивали подсвечники, вскинутые вверх, и туманом виделись свечи, легко двигалась от струи воздуха из форточки тяжелая портьера. Нежность вызывало в нем все это, нежность. Сколько времени прошло с тех пор, как ушли Зинаида Андреевна и Томаса, он не знал, но по-видимому, порядочно. А Уленьки все не было. И Юлиус с радостью подумал, как догадливо он все придумал, все уладил. Он чувствовал, что Эва ушла не просто.
А она уже входила в дом. Вторую половину дня она просидела у портнихи, так и этак перекладывая саржевый отрез, схваченный набыстроту из комодика, пока Томаса выходила из детской. Она слышала возбужденный разговор в спальне, Зинаида Андреевна всегда говорила громко, не чинясь. Эва видела отчуждение матери и сестры (об отце она вообще не думала), но беспокоила ее только — Томаса. Родители легко отошли на задний план и заняли соответствующие места. Она могла теперь совершенно спокойно отнестись ко всем их призывам и равнодушно — к жизни с ними. И не считала, что это дурно. Да в чем дело? На ее глазах барышни выходили замуж и забывали родителей, на что те не обижались, по крайней мере никто этого не знал. Те и другие ездили изредка друг к другу в гости и часто скучали в гостях, потому что становились все более чужими, ничего не имея уже, кроме крови, которая о своих родственных частицах и ощущениях не заявляла. Вот Томаса ей была нужна. Эвангелина должна начать новую жизнь, как приличествует девушке из хорошей семьи, не одна, а с компаньонкой, подругой, сестрой, теткой. И лучше некрасивой или пожилой. Так прямо Эвангелина не думала, но это жило в ней и двигало всеми ее инстинктами, как двигают машинально точные механизмы грубыми рабочими частями. Да и любила она Томасу. По-своему. Последний час она провела на улице, потому что у портнихи сидеть было уже неприлично. Она издали различила голос матери. Ушли.
Войдя в дом, Эвангелина зажгла лампу в передней и постаралась спокойно осмотреться. Это у нее не получилось, потому что ей показалось, что в диванной кто-то ходит. Эвангелина судорожно загасила лампу — так «кто-то» не сможет ее найти и убить. Она стала дрожащей рукой скидывать с двери цепочку, которую сразу накинула, как вошла. А КТО-ТО страшный топал по коридору и звал ее завывающим голосом: «Эва-а-анге-ли-и-ина…» Она рвала цепочку в диком страхе и только боялась прикосновения ЧЬЕЙ-ТО руки, чего она не вынесет — умрет от страха.
— Эва, — сказал КТО-ТО тихо, совсем рядом, и она, прижавшаяся к так и не открытой двери, узнала голос отца. Перед нею стоял Юлиус. Видя ее одичалые глаза, он стал быстро говорить, что это он, чтобы она не боялась, что все хорошо. Он улыбался. И Эвангелина пришла в себя. Она дала снять с себя пальто, и шаль, и шапочку, и они пошли медленно по дому, и Юлиус на пути зажигал все лампы и свечи. Он все время говорил что-то, вернее приговаривал для успокоения дочери, ставил чайник, доставал сухарики и об этом обо всем говорил, а Эвангелина сидела на стуле и дрожала от непрошедшего ужаса. Они выпили чаю, и Юлиус, посмотрев на часы, робко сказал, что если идти, то сейчас, а если не сейчас, то тогда уже завтра. Он не спрашивал, где была Эвангелина, и не говорил ничего об отъезде. Он ни о чем сегодняшнем вообще не говорил, а Эвангелина все время об этом думала и вспоминала, что сказала утром об отце и что именно это не простила ей, в сущности, Томаса. И что ее уход и сестра и мать приняли спокойно, иначе без нее не ушли бы. А отец остался сторожить магазин — так хотела она думать и так думала. О том, что отец любит ее больше, чем Томасу, она догадывалась, но размышлять об отцовской любви? Тема ли это для размышлений? Смешно.
