Побродив ещё, мы нашли довольно спокойное место в стороне от поляны и сели отдохнуть в тени деревьев, и тут мне представилась ещё одна возможность убедиться в общей людской схожести. Внезапно грянули барабаны и народ, прервав свои занятия, потянулся к центру поляны. Только здоровяки остались на местах и с завидной невозмутимостью продолжали вращать над огнём огромные бычьи туши. И понеслось. В центр вышел наш знакомец, атаман шайки, и дабы придать больший вес словам, влез на груду золота, приятно зазвеневшего в наступившей тишине. Слова я уже позабыл, поскольку тысячу раз слышал подобное, осталось только общее впечатление. Вот оно.

  Каждый, кто бывал на собраниях, конференциях и тому подобном знает, что это такое. Представьте себе, что вместо зала полного людей, огромное сборище сомнительных типов, а вместо сцены, блестящую, переливающуюся на солнце кучу золота и драгоценностей. А на сцене.

  Нет лучше не так. Лучше представьте себе - если бы. Если бы вы оказались в такой толпе, и если бы рядом с вами сказочным образом очутился Крылов. Он бы увидел на сцене этакого сонливого медведя - шатуна, прихвостня волка с замашками росомахи, и много прочей пузатой мелочи, ничего не знающей, так дряни лесной, и вся эта дрянь так и вьётся кругом, так и прыгает. Зачем прыгает, спросите вы, а так просто, к слову пришлось. Обязательно найдётся фигура с поднятой рукой, вздёрнутым пятачком носом и страшным блеющим голосом, до странности похожая на свинью, но свинью старую опытную, какая и в аду, шипя на сковороде, будет выписывать счета за газ и подсолнечное масло. Это, конечно, образно говоря, разбойничья свинья иной породы, но тоже свинья.

  А если бы рядом с вами вдруг очутился Булгаков? Он тягостно бы вздохнул и сказал печальным голосом, - не изменились люди со времён Понтия Пилата, - и махнул бы рукой, и объявились бы на сцене Фагот и кот Бегемот с примусом, обязательно с примусом, всенепременнейше. Я так и сделал, махнул рукой, уж очень это было похоже, прямо как дома, нудятина. Вроде разбойники, а час за часом плетут такую ерунду, и впрямь люди везде одинаковые.

  А Маяковский, если бы с вами очутился Маяковский, он бы просто застрелился. И провалилась бы такая сцена в Тартар, в мутном облаке первосортной пудры и фальшивых вскриков, ошалевших от жира, это у меня дома, а здесь, от голода, зверей. Вот что бы вы увидели, если бы. Прямо хоть пиши, но не напечатают же. Тех не печатают, кто пропечатывает и припечатывает.

  С ума сойти. Неужто в этом мире тупости я свой. Перед глазами промелькнули лесные поляны и звёзды, безразлично мигающие в вышине. И я должен в этом участвовать только потому, что моё тело хочет жрать и пить, жаждет удовольствий и разврата.

  Нет. Что этот клоун лопочет о свободе? Золото у него под ногами, и он словно врос в него. Пусть только кто-нибудь из этих простофиль попробует до него дотронуться, их участь смотреть на него и облизываться, слушая приятные разглагольствования. Ужас. Эти как были рабами, так ими и останутся, даже если мы победим. Боже, ради чего всё это? Мысли бурным потоком завертелись в голове, и словно предвестник непогоды вдалеке появилось чёрное облако.

  - Мы победим, - кричал атаман.

  - Да! - орала толпа в безумном неистовстве.

  - Мы на верном пути.

  - На верном! - эхом вторил народ.

  - Нет.

  Я не заметил, что кричу. Зато увидел, как сверкнули глаза атамана. Колючий клубок зашевелился у меня внизу живота, и медленно пополз к горлу.

  - Кто сказал нет, - закричал во всю глотку главарь, и для верности вытянул руку в мою сторону.

  Люди завертели головами, словно звери почуявшие свежую кровь.

  - Ты сказал нет?

  - Я.

  - Тогда иди сюда, чтобы все тебя видели, и повтори эти слова.

  Едва переставляя ватные ноги, поплёлся я сквозь окутанную ненавистью толпу. Гаят, стараясь не привлекать внимания, следовал за мной. Велес что-то ободряюще шептал мне на ухо, его слова доносились до меня как через туман.

  - Старайся говорить мало, но со смыслом, чем меньше слов, тем крепче соль, слова обретают твёрдый как сталь и острый словно жало, наконечник смысла. И главное не бойся, ты всё сделал правильно.

  Как говорили в седые времена - опустим занавес. Я не заметил, как очутился на вершине золотой горы.

  Разбойник играючи вертел кинжал у меня перед глазами, и свет играл на острых гранях.

  - Повтори, что ты сказал, - медленно, с угрозой произнёс он.

  - Я сказал ... Нет.

  - Громче, пусть все слышат.

  - Я сказал - нет, - закричал я.

  Толпа заревела, изрыгая проклятья.

  - Измена, - с каким-то жутким спокойствием произнёс разбойник.

  Я отступил на шаг.

  - Мы дерёмся, чтобы никогда больше не драться, - закричал я с жаром, - страдаем, чтобы дети никогда больше не страдали, и мы готовы принять смерть, чтобы никто, никогда больше не умер. Это не для веселья. Это горе, и мы его принимаем, чтобы никогда больше не горевать.

  Я поднял руку, и ... поморщился, мне показалось, что в этот момент, я стал похож на ту супоросную свинью, что выступала до меня.

  Я на секунду замер, внутренне напрягшись, сознавая важность момента, я не мог позволить себе распыляться, слишком много зависело в эту секунду от того, какие слова будут сказаны. Нож в руке разбойника стягивал мои мысли, гипнотизируя меня.

  - И эта цель, ради которой мы согласны терпеть немыслимые страдания, бороться - добро. Добро стоит того, оно стоит всего, даже жизни, человек умирающий за правое дело, чувствует, что прожил жизнь не зря, ему не страшно, он переходит в ряды ожидающих жизни бессмертных. И в этой борьбе, мы делаем зло, но мы не должны быть при этом злыми, иначе грош нам цена, и борьба наша бессмысленна. Толпа замерла.