Нет. Я не опустил топор. Внезапно пелена ярости спала, и я смог ясно понять происходящее. Лана смотрела на меня не видящими глазами, и кровь сочилась из её потрескавшихся губ. Моя волчица. Над ней горой навис Басаврюк, с напряжённым вниманием следил он за мной, даже подался вперёд, чтобы лучше видеть происходящее. Нет, я не доставлю ему такого удовольствия.

  Блестящий топор упал в липкую жижу, забрызгав грязью высокие сапоги демона. В этот момент, впервые, я осознал со всей ясностью рассудка, смысл слов, если тебя ударили в щёку, подставь другую щёку, если тебя бьёт мерзавец, совсем не обязательно становиться мерзавцем, уподобляясь ему. Боюсь, это ещё одна заповедь, забытая в моём мире.

  - Завтра вы будете казнены, - произнёс Басаврюк, и, вонзив острые шпоры в бедное животное, въехал во двор замка.

  Взбешённый бык, изрыгнул столб пламени, но не посмел ослушаться господина. Двор больше напоминал рыночную площадь, и здесь я впервые увидел гномов. Закованные в железо, они обслуживали безмозглых воинов демона: одни подковывали лошадей, время от времени знакомя свет с ещё одним остроумным выражением, не достойным слуха читателя, другие занимались сапожным и скорняцким делом, получая в расплату за труды жестокие удары и насмешки необузданных негодяев. Басаврюка окружила армия слуг, и он скрылся в своих покоях.

  Нам тоже уделили немного внимания, загнав пинками в подвал, где коренастый, обросший стальными мускулами стражник, отвёл нас в подземелье. Но перед этим, лучиком добра в тёмном царстве, цветком среди сорняков, передо мной мелькнула лохматая лапа и сунула в руки ломоть чёрного хлеба, который я тот час же спрятал за пазуху. Я успел заметить только сверкнувшие в полумраке глаза, мигом скрывшиеся за дверьми. Похоже, стражник ничего не заметил.

  Сырые ступени вывели нас к подземным казематам, и стальная решётка с лязгом захлопнулась за нами. Я подошёл к стене, когда услышал за спиной глухой удар и, обернувшись, увидел лежащую без сознания Лану. Силы оставили девушку, преодолев тяготы пути, волчица не могла вынести неволю.

  Я бросился к ней и приподнял безвольно повисшую руку моей лесной нимфы. К великой моей радости, тоненькая ниточка пульса прощупывалась.

  Бедная моя девочка. В углу камеры стояла массивная, проржавленная бадья, наполненная мутной водой. Оторвав кусок грязной шкуры с ещё торчащими не ней редкими кустиками порыжелого меха, служившей мне вместо одежды, я опустил его в бадью и когда он пропитался водой, положил на лоб девушки. Через несколько минут, полных для меня немого отчаяния, её веки слабо затрепетали. Вне себя от радости, не в силах удержаться, я наклонился и обнял её милую голову, и бес конца целовал закрытые глаза и её бледные губы. Это, наверное, помогло, Лана пришла в сознание.

  С благоговением достал я из-за пазухи ломоть чёрствого хлеба, и дрожащей рукой разломал его на части. Как величайшие сокровища мира, подбирал я скупые крошки, боясь пропустить хоть одну. Намочив хлеб в воде, так что образовался мякиш, я поднёс его к губам моей девочки. Очень осторожно она откусила небольшой кусочек, и глаза её наполнились слезами.

  - Не плачь, милая, - говорил я, сам стараясь скрыть подступившие слёзы.

  Покачав головой, она показала, чтобы я тоже ел. Не в силах противиться, я откусил кусок и с трудом проглотил его.

  Первую секунду, сильнейший спазм сжал желудок, организм отвык от еды и отказывался принимать пищу. Резкая боль в животе, показала, как далеко мы зашли по дороге к смерти.

  Я вспомнил рассказ своей бабушки, как во время второй мировой, на их улицу зашла женщина с ребёнком, и дитя с голоду кусала свои ручки на глазах у рыдающей матери. Пока детвора металась, пытаясь добыть хоть картофельных лушпаек, и ребёнок и мать умерли на глазах у подростков, их уже ни что не могло спасти. Страшно, страшно пережить такое.

  Ну почему люди не учатся на своих ошибках, продолжают войны, приводящие к таким ужасам. Сама война и есть самый страшный ужас, а ведь кому-то это нравится. И эти извращенцы среди нас, любой может быть таким, или стать одним из них.

  Эти привидения, тени осени, рождают террор и страх в сердцах людей, именно они превращают детей в малолетних убийц с наглухо съехавшей крышей, считающих, что ради жизни в раю, нужно убить как можно больше невинных людей. Страшно. Когда же это кончится.

  Мы восхищаемся военными подвигами, но как было бы здорово, если бы просто не было войн, и не нужно было бы геройствовать. Чтобы самым великим подвигом стало достойное воспитание детей.

  За этот кусок чёрствого хлеба, я бы, не задумываясь, отдал все сокровища мира, будь они в моём распоряжении. Не представляю, кто может роскошествовать, когда люди голодают? Лицемеры. Вспоминая мой мир, так и хотелось сказать словами Хаггарда, - золото, бриллианты, вот они, берите их, владейте ими, ешьте их, пейте их.

  Новый приступ боли прервал ход мыслей. Где же вы друзья, храбрый Гаят, великодушный Велес, Карелл, чёрт его возьми. Всю свою прошлую жизнь я не просил помощи, из боязни, что и меня попросят о чём-то таком. Но сейчас другое время, другой я, помогите, спасите Лану.

  Потом мы спали, не было в мире воли способной противиться такой усталости, в эти часы могло произойти всё что угодно, мы бы даже не пошевелились. Спали мы долго, и это был первый день заточения. Первый день, среди длинной череды дней, с неумолимой последовательностью следующих друг за другом.

  Я много думал тогда о природе времени, что бы просто не сойти с ума. Постепенно стала вырисовываться смутная линия понимания, но тогда же я ощутил новый приступ наведённых эмоций, и размышления пришлось отложить до лучших времён.

  Сначала вмешательство выразилось в нахлынувших воспоминаниях, словно открылись шлюзы памяти, и из труб потекли мутные потоки самых болезненных воспоминаний; где-то, я кому-то не помог в трудную минуту, где-то поступал не правильно, и приносил страдания. Образ окровавленного Луэллина, протягивающего ко мне руку, с немым укором в вопрошающих глазах, являлся мне во сне, и каждый раз я просыпался в холодном поту.

  Очень скоро я уже чувствовал себя последним негодяем, приносящим людям одни несчастья. В ушах постоянно звенел детский плач Ани, пронизанный вибрирующим ужасом. От этого невозможно было спрятаться, должно быть так чувствовал себя Иуда в день предательства, и будь у меня верёвка, кто знает, чем бы это закончилось.