Дорик фыркнул и уткнулся в стол.

— И что он? — поторопил Бор.

— А он: «Да я бы вообще с мужчиной в постель не лег!» И смотрит на нее то ли возмущенно, то ли оскорбленно… А она палец вверх, и такая, — я тоже подняла палец и старательно спародировала голос Марты, — «Во-о-от! Потому что у тебя нет матки, зато есть деньги! Если бы у меня не было бы матки, но были бы деньги, я бы тоже ни в жисть не легла с мужчиной в постель!».

Дорик с Бориком захохотали. Раш показательно обеспокоено глянул на меня, мол: «ты же не поверила этой глупой женщине?!», и я тоже засмеялась.

— Да она мужика этого просто позлить хотела! — объяснила я, — Взгляд поглупее состроила и так удивленно на него смотрела, типа: «Ты же не думал, что женщинам это может нравится? О, Отец, ты именно так и думал?!..», он потом такой пришибленный уходил.

— А псевдоним на Грязном у нее, вроде, Ласковый Сахарок? — уточнил Раш, нарезая нам яблоки.

— Я у нее то же самое спросила, — кивнула я, — А она смотрит на меня так весело: «Ну да, характер у меня если и сахерный, то только от слова хер!»…

Дорик с Бором снова захихикали. Было уютно. Весенняя гроза за окном, мы все на кухонке байки травим, чаи распеваем. Только графика нашего не хватает! И было бы совсем чудесно.

Будто услышав мои молитвы, в дверь постучали. Я почему-то была уверена, что там именно он. Ну потому что это было так правильно и к месту. Ева пошла встречать, и я тоже выползла в коридор и радостно улыбнулась подмокшему графу, стягивающему плащ. Он посмотрел на меня сурово и даже немного зло, а потом, судя по всему, превозмогая яростное внутреннее сопротивление, приподнял приветственно уголки губ. Брови при этом были сурово сведены на переносице. Я расхохоталась и за рукав потянула его на кухню.

Заходя, он наклонился к моей макушке и принюхался. Вскинул брови.

— Шура, я тебя поздравляю, — а потом повернулся к Рашу, — А тебе искренне сочувствую. Как ты так так вляпался, не мальчик уже вроде?

Я ткнула придурка локтем в живот.

— Он самый счастливый мужчина на свете. Ему только позавидовать можно — такую женщину отхватил!

Раш хрюкнул в кулак и закивал.

— Самый счастливый!

— Вот и умница, — серьезно сказала я, — А ты не пудри ему мозги!

— Прости, больше не буду, — так же серьезно ответил граф, — Это же твоя зона ответсвенности.

Ева прикрыла рот ладошкой и отвернулась. А Дор с Бором тактичностью не отличались, и скалились без стеснения. За окном громыхнуло и полило с новой силой. Ева поставила чайник, чтобы вскипятить еще воды.

Именно это утро я потом буду вспоминать апогеем своего счастья в этом городе. В городе, который навсегда останется для меня особенным местом, подарившим мне близких людей, а вместе с ними — ту самую осмысленность. Это не значит, что я только здесь, только в этом моменте, и была по-настоящему счастлива, но все-таки это отпечаталось в разуме чем-то особенным. 

Самые восхитительные моменты обязательно с той или другой стороны оттеняются дерьмецом. Так мне сказал однажды дядя Воська. Вот как это было, очень по-дядевосевски, если так подумать:

— Дядь, мне идти пора! Ну правда…

— Не отпущу, пока не расскажу! Ну куда ты дергаешься, егоза… Сиди смирно! Мудрый старец расскажет тебе мудрую истину. Внимай же, дитя дурное! Маялся я, значит, вчера с животом… Ну просто ужасть! Ну просто натуральная ужасть! Такие рези, такие боли, такая тяжесть… Не рыгнуть, не пернуть бедному дяде Восе… Застряло во мне — и ни с одной стороны выходить не хочет гадость… И так плохо, что аж реву! Весь день плохо, что в какой-то момент думаю: «Ну все, время твое, старый пень, отправишься ты в Ее чертоги…», и тут — чудо!..

— И откуда пришло чудо — сверху или снизу?

— Снизу — но да то не важно! Освободился от этой тяжести, от этой гадости — вот что важно. И вот ты знаешь, никогда в жизни я таким счастливым, истинно счастливым, таким просветленным, таким окрыленным и таким жизнелюбивым не был. Всегда какая-то суета, какие-то мысли, какая-то дурость… А тут — отпустило, и ты только об одном думаешь: как хорошо! Воздух никогда таким вкусным не был, небо — таким голубым… Все вокруг было так красиво, так правильно, а я — абсолютно счастлив. А все оттого лишь, что не больно. Какое это счастье, когда просто не больно?.. Часто ты об этом думаешь?

— Не особо.

— То-то и оно! Вот подумай. Чем чернее ночь — тем светлее утро. А самые восхитительные моменты обязательно с той или другой стороны оттеняются дерьмецом.

Эти ночь и утро были особенно восхитительны, наверное потому, что дерьмецом их оттенили с обеих сторон.

Время в этот день вело себя совершенно чудно — то замедлялось и тянулось, будто смола, то бежало, что не уследишь. Вот оно замедляется, когда я вдруг замечаю у Раша родинку за ухом и почему-то не могу перестать на нее смотреть — может даже в этот момент время остановилось, не могу сказать точно. Вот залетает золотая искорка и приземляется у Раша в руке емкой запиской, он как в замедленной съемке бледнеет, все радость будто стекает с его лица вместе с красками — и время вдруг срывается.

Я за временем не успела — слишком быстро. Он подскакивает, что-то командует, собирается, и только когда он уже бежит к двери, я хватаюсь за него и спрашиваю: «Что случилось? Что такое?.. Что?», а он говорит графу, что мы сегодня сидим дома и никуда не выходим, и что он отвечает за нас головой. Я оборачиваюсь к графу — все еще слишком медленная для этого куда-то торопящегося времени — и вот уже в доме остались только я, Ева и граф.

Иду к двери, потому что с той стороны Раш, какой-то неприятно-испуганный. Точнее мне неприятно, что он испуганный. Но в любом случае, он с той стороны, значит и мне туда?

Но граф тянет меня назад, я смотрю удивленно.

— Он попросил нас сидеть дома. Ему так будет спокойнее.

Я киваю. Ладно.

Смотрю на его неправдоподобно красивое нахмуренное лицо, и время снова замедляется. И тянется, тянется, тянется. Мы сидим и чего-то ждем. Сидим в гостиной: два хмурых хмурика и Ева, которая поит нас чаем со сладостями и пытается поддерживать видимость беседа. И все такое вязкое, и это длится просто бесконечность — не меньше. Я гипнотизирую часы и стучу пальцами по подлокотнику — этот звук отчего-то успокаивает.

В комнату залетает искорка, и время снова вскачь. Мы все будто оживаем, подскакиваем.

— Что там?! — спрашиваю, чуть не залезая на графа, чтобы прочитать записку в его руках, — Ну что?!..

«Ищем похищенного мальчика. Скорее всего не найдем. Но ищем. Надо. Д и Б»

В этот раз за временем я успеваю. Оно бежит — и мысли в голове складываются ему вровень, не отставая.

— Что за мальчик? — хмуриться граф.

Внучатый племянник Раша. Полагаю тот, который не наследник. Иначе так и написали бы — наследник. Ну или принц. А не мальчик. Мальчик — это человек. А как еще назвать человека, хоть триста раз он сын Императора? Другого дорогого Рашу мальчика во дворце, полагаю, нет — значит он.

Я молчу, не отвечаю. Ева мнется. Граф оглядывает нас и делает вид, что не задавал вопроса. И снова время выдыхается, и снова мы сидим и ждем. Ждем, ждем, ждем. За окном все льет, капли барабанят по дороге, а я барабаню пальцами по подлокотнику. Из-за туч темно, хотя еще утро… нет, уже обед… так вот, темно. Но иногда небо рассекают вспышки молнии, и небо будто разрывается с диким грохотом. Капли, пальцы, стрелки часов — звуки сливаются в одно. А мы ждем.

В какой-то момент напряжение отпускает. Ну потому что всерьез сидеть с подобающими ситуации угрюмыми и напряженными рожами, и таким же душевным состоянием просто невозможно. Потихоньку мы начинаем переговариваться и — нет, не перестаем волноваться, но — напряжение потихоньку притупляется. Но время все такое же медленное, никуда не торопится, а от того, что занять себя абсолютно нечем — или скорее любое занятие, кроме сосредоточенного волнения и трагического ничегонеделания кажется чем-то неуместным — время идет еще медленнее. Но мы потихоньку возвращали его в нормальный ритм натянутыми разговорами.