Натапов, не особо желавший умываться таким образом, тихо отошел к окну, выходившему на зеленые просторы ВДНХ, и задумался. «Что это? – спросил он себя. – Как они могли не распознать, затушить мой талант? Интриги или глупость? Глупость вряд ли, значит, первое, значит, двинуть в кино вместо меня другого, своего, было им важней. Ай да Баталов! Ай да «дорогой мой человек!» Ладно, – завелся Натапов, – через год снова буду здесь, докажу».

Мечты о величии подгоняли его время.

Доказать, то есть победить, таков был юный Кирилл.

А доказывать не пришлось; через год протянула к нему зовущие руки родная армия; падать в ее двухлетние объятия повзрослевшему Кириллу почему-то не хотелось, и рисковать со ВГИКом он не стал. Правда, болячка кино отпала от него не сразу. «Пролетишь как артист, попадешь в казарму – сто процентов, – убеждал его Крюк, учившийся на третьем курсе Автодорожного. – Поступай к нам. Ящик коньяка – я тебе делаю протекцию». Больной к тому времени отец и уже возникший на семейном горизонте театровед Владимир Борисович или просто Волик, приятель отца, в один голос подтвердили ему, что Крюк мудр не по годам и говорит дело. «А как же кино?» – по очереди спросил их Кирилл. «Чем скорее излечишься от глупости, тем скорее станешь человеком» – сказал отец. «Кино от вас, Кирилл, никуда не денется, – сказал деликатный театровед. – Спрячьте его в сердце, станьте инженером – это профессия надежная, а там… жизнь покажет. Не сможете жить без кино, оно к вам вернется – само. Вас не спросит – возьмет и вернется. А не вернется… значит, не особо вы были друг другу нужны».

Кирилл внял совету. В МАДИ поступил спокойным ходом, уже на первом курсе стал старостой потока и уверенно скинул зимнюю сессию. Друзья студенты и подружки студентки, круг теплого общения, вечеринки, выродившиеся в тусовки, приятное, за полночь пьянство и прекрасный легкий молодежный разврат не мешали успешному постижению премудростей отечественного дорожного строительства. Но, как выяснилось вскоре, все эти звонкие годы кино в нем не забывалась, кино жило и стучало в его сердце как пепел Клааса.

С колонной автодорожников он объездил много мест провинциальной срединной России: строил сельские дороги, объединял населенные пункты, стало быть, людей и судьбы; ему, инженеру, неплохо платили на фирме, но главное было то, что он наблюдал и впитывал живую воду глубинки, впечатления жизни копились в нем на будущее как клад.

Однажды дорожники, клавшие дорогу под Ржевом – нет на земле гаже дорог, господа, чем в Тверской области! – прикатили и раскинули вагончики на лесном кордоне, на опушке рослого шумного бора; огляделись и удивились, когда заметили, что неподалеку наполовину укрытый лапами сосен существует бревенчатый дом лесника.

Сам вышедший к ним с интересом лесник Андрей Андреич оказался мужиком без возраста, невысоким, немногословным и крепким, из тех немногих оставшихся русских, что живут только ради дела и за это дело болеют душой. Лицом он был обыкновенен, но его глаза, зеленые и глубокие, странным образом притягивали и отталкивали одновременно, смотреть в них Кириллу было жутковато, не смотреть невозможно.

Инженер и хранитель леса проявили друг к другу ненавязчивое, но взаимное уважение, и наконец настал день, когда Андреич, постучав ему в вагончик суковатой палкой, зазвал инженера по грибы.

Чудо, чудо, мистика – никакой мистики! Не согласись Натапов, отвяжись он от этих грибов, не треснула бы по швам и не скроилась бы по-новому его прежняя, нормальная, почти удачная жизнь – но он согласился, взял полиэтиленовый пакет с логотипом «Седьмой континент» и, не чуя беды, побрел следом за Андреичем.

Занятно вел себя лесник в бору: ноги на мягкую, в сосновых иглах землю ставил бережно, со знанием и разбором. Замирая возле деревьев, прилаживал к ним ладонь и через нее, будто через проводник, вслушивался в какие-то неведомые дальние звуки леса. Шевелил темными губами и улыбался, по-видимому, от того, что звуки эти слышал и смысл их разбирал. «А не трехнутый ли наш зеленоглазый? Или мне показалось?» – засомневался Натапов, но тотчас, заметив еще одну странность, совсем притих.

Они с Андреичем продирались сквозь густой орешник, как вдруг, вытянув в их сторону ветки, словно длинные руки, кустарник шелком листвы погладил лесника, а потом и его, Натапова, по лицу. «Что за черт?» – удивился Натапов, не бывает же так, чтобы лес ласкал человека?! Не бывает. Показалось, успокоил себя Натапов, примерещилось, привиделось, причудилось, но тут лес приветственно загудел, зашумел, захлопал, и с радостным выкриком, указывая путь, взлетела над их головами крупная серая, в крапинках птица.

От страха и восторга Натапов разом вспотел. Показалось, прошептал он себе, причудилось-привиделось, но не в этом же дело, а в том, в том… Он не сразу смог сформулировать, в чем, а потом сиреневой вспышкой сверкнуло в мозгу прозрение, и понял: да ведь это готовое кино! Кино про мыслящий лес, про то, что причудилось – не причудилось, про странного лесника и его зеленые завораживающие глаза. Кино о прекрасном, таинственном и высоком, кино, которое любят, кино, которого так не хватает. Мать моя! Да ведь это кино, которое в меня вернулось, сообразил Натапов. Вернулось, ожило, требует воли и воплощения.

Что делать?

Вскинуть кинокамеру, снять прямо сейчас было бы здорово, но он не сможет: нет камеры. Есть мобильник и в нем ограниченный видак, но разве снимешь на него полноценное кино или сериал? Не снимешь, не формат, и не умеешь, – утихомирил себя Натапов.

Зарисовать с лесника и леса эскизы для будущего фильма можно, но и это особого смысла не имеет, потому что на всех рисунках Андреич выйдет похожим на помесь табуретки с мусорным бачком. «Не берись, – определил для себя Натапов, – насмешишь, как на экзамене во ВГИКе…»

Запомнить Андреича таким, каков он есть, влезть в его характер и душу, перенять привычки, достоинства, и обязательно чтоб получился живым, недостатки, а потом полноценно сыграть лесного человека на сцене или в кино – можно! Только где его играть? на какой сцене? в каком кино? И кто его будет играть? Он, Натапов? Он, комик, пожалуй, сыграет, как же…

Идеи мгновенно прокрутились в быстрой натаповской голове и одна за другой были отброшены как абортивные.

Осталась единственная – неколебимая и железная киношная идея: сценарий. Ах, если бы он смог написать об Андреиче хороший сценарий, то сохранил бы лесника для вечности и, что неплохо, прославил бы себя! Потому что, догадывался Натапов, на хороший сценарий сделает стойку хороший продюсер, который притянет хорошего режиссера; на хороший сценарий и хорошего режиссера клюнут хороший оператор, хороший художник, хороший композитор и т. д. и т. п., и хорошие артисты тоже набегут ватагой; в результате будет снято хорошее кино. Но как написать хороший сценарий, если не знаешь толком, что это такое, как он пишется вообще? Не получится.

Они притащили много грибов, головастых душистых белых. Жена лесничего Валентина, добрая, но неразговорчивая и сухая, будто жердь, добавив в них лука и масла, смастерила огромную сковороду грибной жарехи, подтащила из погреба соленых огурцов и выставила на щербатый дощатый стол буханку черного и бутылку водки. Получилось не пьянство – вкуснейшая простая еда, распахнувшая души к разговору; застолье началось в обед, закончилось к включению звезд на небесном своде.

– Есть в жизни Непознанное, но нет Непознаваемого, – сформулировал тезис Андреич и поразил Натапова, можно сказать, потряс.

Житель заскорузлого тверского угла не верил в Бога, но всерьез интересовался проблемами Галактики, миллиардами лет, которые остались ей до финальной катастрофы, переселением человечества на другие экопланеты и невиданными скоростями, которые потребуются для этого новым поколениям. «Боже ты мой!» – только и вскрикивал про себя от изумления Натапов. Сидевший напротив зеленоглазый мужик в удовольствие рассуждал о проблемах, в которых столичный инженер Натапов беспомощно плавал; в эти минуты Кирилл завидовал верующим: им было легче, все вопросы для них открывались и закрывались Боженькой и Боженькиным словом, Натапов же, ставивший разум и понимание превыше всего, краснел от незнания – и перед кем?!