Он отвернулся; скрывшись на кухне, сдуру схватился за кипевший чайник, чертыхнулся и через боль ожога вспомнил, как рассказывал ей о сценарии, о своих больших ожиданиях, о том, что на карту поставлена, в сущности, вся его жизнь, как она внимательно его слушала, кивала, клала ему голову на грудь, вздыхала, говорила, что все понимает, но он чувствовал: понимает не то и не так. Даже близкие люди, сделал он свежее открытие, понимают друг друга неправильно или совсем не понимают. С открытием предстояло смириться и жить.

Он вспомнил, как обыкновенно они познакомились.

Летом, уже под вечер он катил по распаренной зноем Ленинградке и возле родного Автодорожного института, как обычно, сбавил ход; он разглядывал из машины знакомые античные колонны и парадный вход под портиком, и память тотчас воспроизводила для него гулкий мраморный вестибюль, раздевалку в цокольном этаже, пространный актовый зал с летящим эхом и его самого, двадцатилетнего балбеса, метровыми прыжками несущегося по широкой лестнице на камеральные занятия по геодезии. Захваченный воспоминаниями, он двигался медленно, подпираемый раздраженными гудками задних машин, как вдруг заметил справа от себя нетерпеливо голосовавшую девушку в васильковом топике и джинсах.

«Наша, автодорожная?» – мелькнуло у Натапова; он никогда никого не подвозил, но отчаянно распахнутые руки землячки-автодорожницы не могли его не тронуть, и он тронул педаль тормоза. Наташа оказалась студенткой МГУ, случайно заглянувшей в тот день к подружке из МАДИ; девушки вместе приехали в Москву из Кисловодска и поступили в разные вузы, так что днем раньше или днем позже Натапов никогда бы не встретил ее на Ленинградке. Сей факт вполне резонно был истолкован как не случайный. «Наташа и Натапов, – добавил тумана для размышлений Кириллу, – разница всего в один слог, согласитесь, в этом созвучии есть что-то роковое».

Молодые люди посмеялись на этот счет, но в мыслях, как это часто бывает, каждый на мгновение прикинул такую гипотезу на себя. Он в удовольствие довез симпатичную девушку до фитнес-клуба, куда она опаздывала на сеанс, и предложил через полтора часа дождаться ее у клуба, тем более, что в минуту расставания громыхнула гроза и с неба на город опрокинулись емкости с водой.

Он ждал, курил, слушал в машине музыку, разглядывал дождь на стекле и размышлял о возможных вариантах на вечер и о том, стоит или не стоит затеваться с девчонкой. Короче, опустив малозначимые нюансы, сообщим главное: через два быстрых часа Наташа без нытья и проблем переступила порог его оставшейся от бабушки Веры квартиры на Ленинском, провела в ней ночь и задержалась на вот уже скоро как два года. Задержалась, надо отметить, не нагло, не самозахватом, но после того, как он, наполненный первым впечатлением близости, резонно распорядился: «Придется тебе остаться. Наташа и Натапов – судьба, с ней не поспоришь».

Зажили в мире и согласии, как, согласно закону природы, муж и жена, и без всяких принятых государственных бумажек. Разговор об официальном оформлении отношений пару раз поднимался Наташей, но каждый раз заканчивался его рассуждениями о том, что главное не бумажки, а любовь; она, девушка спокойная и негромкая, не особо настаивала, его сложившееся положение устраивало вполне, он не торопился.

Она любила хозяйничать, вести дом и готовить, из того, что было под рукой, не лезла к нему с поучениями и попытками перевоспитать, была податлива в постели, обожала в телевизоре английские детективы с Эркюлем Пуаро, говорила негромко, приятно, не шаркала, что важно, тапочками по полу и не мелькала перед глазами. Но фирменной ее изюминой, сублимацией всей ее страсти была сервировка. Белые скатерти, полотняные салфетки и кольца для них, всяческие подставки и кюветики, тарелочки и тарелки, солонки и соусницы, натертая до слепящего блеска сталь приборов и прозрачное, словно дистиллят, стекло бокалов присутствовали на столе в любое время дня; рядовой перекус в ее исполнении превращался в торжественный завтрак. Узнав, кстати, за таким завтраком, что он бросил работу и как бешеный пишет сценарий, она, весьма тактично, хмыкнула и сказала одно: «Работу жалко, но если очень хочется – пиши».

В общем и целом Наташа оказалась девушкой без мрачных крайностей или протуберанцев вдохновения, но вполне качественной патентованной женой. «Здравствуй, чудо, – встречала она его в прихожей, едва он переступал порог квартиры. – Я сварю тебе пельмени». «Балдею от магазинных пельменей, – отвечал он и думал о том, что встреча на Ленинградке была счастливым лотерейным билетом судьбы; жизнь с Наташей складывалось для него уютно, удобно и спокойно. Он называл Наташу «мой мейнстрим», он ее, наверное, любил.

Никуда она не уехала, два дня дулась, на третий, сбив щеколду, он ворвался к ней в ванную и с криком, хохотом, брызгами и борьбой добился жаркого примирения.

Впрочем, в чем-то она была права, в те дни он был никакой, сам себя понимал с трудом.

«Победить или спиться», – посмеивался он над собой, когда в бутылке виски обнаруживалось дно, но с каждым разом в этой шутке оставалось все меньше шутки.

Время тащилось улиткой, ему казалось, он кожей ощущал, что оно для него остановилось. Ощущение скручивало нервы в беспощадный жгут; чтобы ему противостоять, требовалось постоянно придумывать занятия. Он ходил в «Пятерочку» и кухарил, он переклеил в квартире обои и освежил водоэмульсионкой потолки. Он торчал в интернете, занимая себя интригами в соцсетях и бестолковыми играми-стрелялками. Он без толку бродил по забитому машинами городу, надувался любимым «Праздроем» в ресторане «Пльзень», что на Триумфальной площади, болтал там с забавными пьяницами с дурной вонью из пасти, но особо много занимал себя рыбалкой, благо старый Воронцовский парк с растопыренными ивами и пруд, покрытый зеленым бисером ряски, были рядом с домом.

Рыбалка есть особо эффективное средство подогнать стрелки часов.

Он приходил на пруд с утра, когда темного золота караси клевали особенно шустро, но, увы, редко подсекались и вытаскивались неумехой Натаповым на затоптанный глинистый берег. «И ладно, не в них дело, – думал Натапов, – пусть живут». После очередной неудачи он, тщательно избегая зацепа за коряги и заросли осоки, извлекал из воды снасть, ловил рукой бившуюся на ветру леску и, скользнув по ней донизу пальцами, захватывал крючок; из старой кофейной жестянки «Нескафе» вытаскивал извивавшегося, словно червь, червя, насаживал его, предсмертного, вдоль всего организма на сталь крючка и забрасывал в пруд, на растерзание карасям. Главное достоинство этой церемонии состояло в том, что, многократно повторенная, она убивала время и, что было для Натапова еще важней, отвлекала от мыслей.

И все же мысли, бегая по кругу, навязчиво возвращались к одному и тому же.

Он не позволял себе сомневаться в успехе. «Я должен победить, – уговаривал он себя, – интересно другое: как отнесутся к моей победе остальные претенденты?» Всего их, как сообщила ему коза, было тридцать четыре персоны. Наверное, среди них немало оригинальных и размашистых талантов, размышлял Натапов, но, возможно, есть и такие, кто имеет деньги, связи и считает, что для признания и карьеры этого достаточно. Таких перцев Натапов не понимал; лично он, даже если б знал серьезных киношников или влиятельных людей, все равно не смог бы заранее выйти на членов жюри и мздой поспособствовать собственному успеху – ему было бы стыдно, он слишком себя уважал. Стыд был его интеллигентской слабостью или, напротив, интеллигентской силой, он это знал про себя, он не знал другого: людям с неутраченным чувством стыда в кино приходится трудно.

Клев почти прекратился, сменился вялым и редким шевелением поплавка. Замерев, вода превратилась в зеркало, в котором ползли тяжелые синебрюхие облака. Погода менялась, обещала беспокойство и грозу.

Вспоминалась прошлая везучая жизнь.