— Пусти. Пожалуйста, пусти меня, — осипшим голосом шепчет Аня, однако не двигается с места. — Мне нужно. Я должна, так будет проще.
— Проще кому? — глаза разглядывают ее, смотрят пристально, будто уже знают то, что знать никому не следует. — Слышишь меня, все будет хорошо. Что бы ни случилось, это прошло. Больше нет ничего, чего тебе стоит бояться. Скоро приедет твоя тетя, ты будешь в безопасности и…
Футболка в незабудках холодит спину, а море соблазнительно покачивает волнами и зазывает поближе взглянуть на дно.
Юра держит крепко, вода едва доходит до его груди. Он прижимает Аню к себе, и она слышит, как заполошно бьется его сердце. Доброе сердце, любящее неправильной любовью.
Аня утыкается лицом в мокрый свитер.
— Я убила человека.
7.
Уши закладывает от громкой музыки. Звук отражается от высоких сводов, и не совсем понятно, где находится источник. Стены ходят чуть ли не ходуном, и хлопья краски, которых утром еще не было на ступеньках, украшают изумрудными чешуйками общий коридор.
Телефон отчима не отвечает, сколько бы раз она ни набирала его номер. Сережка плачет у нее на руках, на своем детском языке зовет маму и вздрагивает от громких звуков, пока она вжимается горячей щекой в холодную стену площадки.
Взгляд непроизвольно цепляется за розовую тапочку тридцать седьмого размера, за задравшуюся чуть выше колена полу махрового персикового халата, застревает на уровне пояса и не желает двигаться дальше или разглядывать синее лицо.
Оцепенение выгоняет из головы мысли, рассыпает их бисеринами по закуткам сознания. Ребенок плачет, руки бездумно качают братика, утирают громадные, как для такой крохи, слезы, пока Марина Павловна у входа ждет бригаду скорой помощи, которой уже точно не удастся приехать вовремя и кого-то спасти.
Шлейки белого рюкзака больно впиваются в ключицы, будто внутри находится нечто потяжелее сейфа из кабинета директора. А перед глазами стоит улыбчивая мама, застывшая у дверей — зеленые глаза лучатся радостью, отросшие у корней каштановые волосы красивыми волнами ниспадают ниже плеч за секунду до того, как…
И первое слово, которое заставляет встрепенуться, вернуться из замкнувшегося в круг прошлого, зациклившегося на падении воспоминания, принадлежит отчиму.
Первое слово, на которое она так рассчитывала, оказывается банальным приказом в его стиле.
— Переоденься. Переоденься в черное. У тебя умерла мать.
Будто что-то плохое есть в желтом свитере с разорванным рукавом, хмыкает она и глядит на него сквозь зацепившиеся за нижний ряд ресниц слезы. Будто что-то плохое случится, если он в кои-то веки среагирует, как человек.
И кроме голоса назван… Навязанного отца, больше нет ничего.
Словно музыка сверху, которая окончательно разрушила ее тихую гавань, умолкла навсегда.
— Не заставляй меня повторять, — выплевывает Илья, берет сына на руки и перешагивает высокий порог.
А она так и стоит у стены, смотрит на косо прибитый номер квартиры. Стоит и думает, что теперь относительно белая полоса закончилась вместе с оборвавшейся маминой фразой на мгновенно посиневших губах.
А может, не стоит что-то менять в рассказе? Может, правда не стоит? Не стоит вырезать из застывших воспоминаний красивые фигурки и складывать их в нужном порядке. Только сухие факты во всей красе, чтобы волосы встали дыбом. Может, нужно убрать фантомные миры, где все более-менее хорошо, и рассказать папе, как было на самом деле?
Отец отвернется и уйдет.
Страх мурашками ползет по загривку, быстро прыгает к коленям и локтям.
Но может, если она расскажет правду, ей станет легче, и боль хотя бы ненадолго покинет ее?
Жалкая мечта противно хлюпает, как грязевой пузырь, распространяет за собой мерзкое ощущение гадливости и презрения к себе даже больше, чем обычно.
Короткие волосы треплет ветер, самовольно заправляет короткие пряди за уши. А несколько месяцев назад они тяжелой волной ниспадали до поясницы и были предметом зависти не одной одноклассницы. Она втягивает сквозь зубы воздух и закрывает глаза.
«А что было-то?» — спросит вроде как родной человек, взъерошит свои короткие угольно-черные волосы и нахмурит брови.
«А ничего не было хорошего за тридцать семь дней, папочка», — ответит она как примерная дочь. И умолчит о том, сколько раз за то время прикладывала лед к синякам и новым прекрасным ссадинам и желала отчиму смерти в муках.
Придержит знание о сильных руках, которые стискивали ребра и не только.
А особенно о тридцать восьмом чертовом дне, когда все было совсем не хорошо, и отчим вспомнил о табеле, как о новом поводе найти брешь в воспитании, знаниях и поведении. И как загнал ее в угол вместе с утешающими фразами, успокаивающими бдительность словами, просьбами не бояться, пока пальцы царапали шею, губы шептали «хочу» и касались щек обжигающими поцелуями, а сильное тело вминало ее в стену.
Но, наверное, все же стоит рассказать папе о том, как белый порошок из растолченных в ступке таблеток перекочевал после ужина к отчиму в чашку с вишневым чаем.
И слова, что засели в горле, льются, словно ливень в мае, пока в легких не заканчивается воздух, и Ида — да, именно Ида, а не какая-то выдуманная Аня, — растерянно застывает и сцепляет холодные пальцы в замок.
Перистые облака бегут по лазурному небу, которое сегодня удивительно точно повторяет цвет моря и плавно перетекает в водную гладь у горизонта.
Не спрячешься, не скроешься под ворохом из слов. Не заслонишь себя книжкой с желтыми от времени фотографиями. Рассказ не заставит исчезнуть то, что проросло в груди и обвило сердце ядовитым плющом. Время истончило лезвие раскаяния, обратило вину в ломкие иголочки, способные впиться в любой орган или уязвимое местечко на коже. Время все лишь усугубило, хмыкает она и переводит взгляд на длинную отцовскую тень на песке.
Губы пересохли, как и язык с горлом. Неестественная тишина давит неподъемным грузом на плечи.
— И я не смогла Сережу забрать с собой. Вдвоем мы точно не справились бы. Я сама не очень-то преуспела, потеряла велосипед, — хриплый смешок царапает нёбо и солью от прокушенной щеки растекается по рту. — Я оставила дверь открытой. Может, Марина Павловна услышала плач. Может, кто-то поступил правильно и позаботился о малыше. — Спрятаться негде, бежать некуда. Ида переплетает пальцы в замок. — Или Сережа из-за меня… Как и… — дрожащие руки краснеют от усердия, с которым она сжимает ладони. — А остальное ты и сам прекрасно знаешь, пап.
Тень шевелится или, скорее, вздрагивает. Когда еще можно услышать от своего чада лучшее из доступных именований, как не после признания в преступлении?
— Меня теперь арестуют?
Альбом впивается металлическими уголками в живот. Глупый вопрос пульсирует в висках, выстукивает ответ молоточком.
— Моя милая, — Ида не верит собственным ушам, оборачивается к отцу. Синие глаза не смотрят на нее с отвращением, лицо не кривится в брезгливой гримасе. Мягкие ладони касаются шеи, притягивают к теплой груди. — Доченька, — шелестит родной голос, — моя маленькая девочка.
Сердце пробирается поближе к глотке и распространяет громогласную дрожь даже к кончикам ногтей.
— У меня… Не было выхода, — шепчет Ида Юрину фразу, наплевав на мерзкий голосок в голове, умоляющий ее замолчать. — Я знаю, я не должна была сбегать. Нужно было разобраться с последствиями, нужно…
— Тише, моя девочка, тише, — просит папа, обнимает ее, зарывается пальцами в волосы и дарит простыми прикосновениями давно утерянное умиротворение и покой.
Слова-оправдания остаются эхом в голове. Заготовленные фразы рассыпаются, словно пепел на ветру. Больше незачем прятаться. Игра в прятки и так слишком затянулась.
Так же тихо, как и голос отца, шумит море и укрывает кружевной пеной янтарный берег.
8.
Зачеркивать дни в календаре быстро вошло в привычку.
Один за другим маленькие разноцветные квадратики закрашивают вереницу циферок, стирают месяца, утягивают за собой воспоминания, заполняют память новыми, нужными и не очень деталями, что теперь составляют ее новую жизнь. Выдуманное имя отмерло, как листья дубовой рощи; оно тоже сжалось в крохотный комочек и пропало где-то близ корней.
