Яркость красок на севере быстрее сменяется снежным покровом, чем в прежнем доме, и Ида не успела оглянуться, как прохладное лето вытеснила осень, а за ней так же быстро пришла зима.

Снежные хлопья сыплются с серебряных небес, украшают шапки и куртки прохожих крупными белыми точками. Мороз покалывает кожу и щекочет нос. Связанные мамой перчатки — единственное, что она забрала с собой в новый дом из выевшей душу квартиры — сжимают запястья тугой резинкой.

Летний кошмар отдаляется с каждым зачеркнутым днем. Новый город, новый дом, новая школа и целая новая жизнь, в которой больше не будет… Даже сама мысль о том, чего именно не будет, заставляет нервно вздрагивать только-только распрямившиеся плечи. Сережка жив, как и Илья, и они оба слишком далеко, чтобы стоило о них вспоминать каждый день.

Но с очередной зачеркнутой циферкой на кусочке картонки Ида знает, что еще не скоро упрямая память превратит образы в серые тени.

Снег отливает синевой в тусклом солнечном свете. Крохотные блестящие точки на белой поверхности похожи на осколки горного хрусталя. Тяжелая сумка съезжает с плеча, и Ида с раздражением поправляет скользящую по клетчатому кашемиру ручку.

Ида знает, что мирными разговорами дело не обошлось. Ида помнит посещение врачей и холодные пальцы в резиновых перчатках на коже, презрительный взгляд Веры Ивановны, которая бросила к ее ногам черный гольф в день, когда она пришла попрощаться, пустую квартиру с разбросанными по полу мамиными вещами. А также помнит, каково на вкус успокоительное и странное ощущение свободы, похожее на прикосновение прохладных перышек к разгоряченному телу.

Монетки звенят в кармане при каждом шаге, и Ида мечтает о том, как избавится от них, когда отдаст кондуктору все эти мелкие кругляшки.

Лучи зимнего солнца ласкают лицо. По льду скользят подошвы. Ида пытается удержаться на ногах, расставляет руки, в своем воображении становясь похожей на странного клетчатого пингвина с торчащими в разные стороны волосами из-под ярко-оранжевой шапки.

— Я держу тебя, Ида, — говорит знакомый голос, и крепкая ладонь придерживает ее под локоть.

От простых слов все внутри переворачивается, по спине пробегает крупная дрожь. Она шумно выдыхает, выпускает облачко пара и зажмуривается.

— Я всегда тебя удержу, — Юра отводит ее на снег с покрытого ледяной коркой асфальта.

«Тебя нет», — шепчет она, опускает голову еще ниже и прячет подбородок в пахнущий апельсином шарф.

— Тебя здесь нет, — повторяет Ида и с удивлением разглядывает мужские желтые зимние ботинки и развязавшиеся шнурки.

Юрка стоит ровно, полный вывих колена наконец зажил.

— Ага, меня нет, — соглашается он и прячет руки в карманы черного пуховика. — Но, в отличие от тебя, я, которого здесь нет, знаю, что нужно с людьми прощаться по-человечески, а не исчезать в неизвестном направлении, не оставив ничего, кроме ученического билета под кроватью.

Его губы складываются в тонкую линию, и их уголки медленно ползут вверх, озаряют лицо привычным светом, которого здесь, за тысячу двадцать восемь километров от моря, так не хватало.

Кольнувшее болью сердце делает кульбит. Мимо снуют безликие потоки спешащих к остановке людей, не замечающих ничего дальше собственного носа. Разрозненные слова собираются в осмысленные предложения, и Ида чувствует, как начинает радостно улыбаться.

— Долго репетировал речь?

— И даже с жестикуляцией, — карманы черной куртки шевелятся, будто он сжимает пальцами подкладку. — Ну так что, хоть теперь скажешь мне «прощай»?

Вот, значит, как выглядит его «по-человечески попрощаться» и «всегда удержу»? Ида хмыкает, подходит ближе и прижимает Юру к себе.

— Нет. Теперь должно найтись наше потерявшееся при первой встрече «привет».