Через плотную ткань жжется чернило с разноцветного листка, не важного, не нужного, не несущего ничего, кроме субъективной оценки, но предвещающего большие проблемы в квартире пятьдесят три.

Галька отлетает к бордюру, отбивается от серого камня и по кривой летит в клумбу. Аня идет домой и знает, что ее ждет. Аня ожидает примерно такие же полеты и жалеет лишь о том, что…

Жалеет.

Хорошее слово — «жалеет». Вроде и пронизано раскаянием, состраданием, вроде и просьба о снисхождении. Вроде бы именно то, что нужно, чтобы собрать копошащиеся в голове предложения воедино. Но почему от него горчит во рту? Почему бисеринки слез цепляются за ресницы?

Если начать издалека, слишком издалека, захватить в памяти предысторию, можно оставить пути для создания другой, которую нужно забыть.

Да, нужно избавиться от «лгуньи». Не было лгуньи.

И ребенка.

И последнего летнего дня перед каникулами, что пестрел яркими красками, и, как она надеется, вскоре станет блеклым воспоминанием, надписью на песке. Все сотрется со временем, исчезнет, перекроется чем-то новым и более важным.

Но не мама, которая счастливо улыбалась у дверей.

… относительно хороший день закончится для нее слишком рано, когда отчим вернется с работы.

4.

Короткие волосы быстро сохнут. Возможно, это единственное их преимущество. Раньше тяжелые черные пряди покорно спускались вниз по спине, ловили солнечные блики по всей длине и опрятной волной укрывали плечи. Сейчас же клочья торчат в разные стороны, что отчетливо видно в темном от времени настенном зеркале.

Обои старые, с желтыми лилиями, местами отклеились у бумажных багетов. Тряпичный абажур с кисточками бросает причудливые тени на потолок, пол, почти спартанскую меблировку комнаты. Мужская футболка из плотной ткани щекочет биркой шею и согревает продрогшие плечи. Негнущиеся пальцы вцепились в мокрый рюкзак, побелели и не ощущают ничего, кроме холода, а еще их никак не удается разжать. Аня сосредотачивает на них все свое внимание, но упрямое тело отказывается слушаться, будто окончательно решило ей больше не подчиняться.

В крохотной кухоньке слышен звон. Мальчишка над чем-то там колдует. На стене комнаты стрекочет счетчик, тонкая серебристая линия быстро мелькает под стеклом. Спину пощипывает от мази, и тяжелый камень, который будто забрался вовнутрь, — горло простреливает болью при каждом глотательном движении, — оттягивает вниз желудок холодным склизким комком.

Улыбчивое доброе лицо обеспокоенно выглядывает из дверного проема.

— Может, все же пересядешь? — мальчишка появляется на пороге и кивает в сторону дивана.

Дивана, так похожего на тот, скрип пружин которого еще долго, слишком долго, непозволительно долго будет стоять отголосьем в ушах. Слишком мягкого, если лежать на спине, слишком жесткого, когда металлические кружочки из-под тонкой прослойки впивались в живот, пока…

Нет. Просто не стоит выбирать диван. Незачем тянуть за собой ворох воспоминаний, не причиняющих ничего, кроме боли.

Вырезать? Оставить?

Наверное, это важная деталь.

Наверное. Ни в чем уже нет уверенности. Но не начинать же сначала, право слово. Только не с начала, ну, пожалуйста.

Аня не отвечает слишком долго, думает о том, о чем не стоит, настолько долго, что пропускает момент, когда мальчик подходит и ставит здоровенную чашку рядом с табуретом, где она сидит, и опускается на пол. Умелые руки развязывают затянутые на два — или сколько их там было-то? — узла испачканные до неузнаваемости кеды и отставляют на линолеум. Пальцы на ногах сами собой поджимаются, и ноги прячут ступни за ножками стула. Судорожный вдох — и в нос лезет наглый вишневый аромат, от которого уже подташнивает. Аня плотнее прижимает к себе рюкзак, не в силах ничего с собой поделать.

— Если я еще раз четырнадцать повторю, что ты можешь меня не бояться, ты мне поверишь? — он хмурится.

Когда мальчишка так делает, то кажется гораздо старше, чем есть на самом деле. В нем есть эта взрослость, эта уверенность, которой в Ане больше нет. А еще есть смешливость в темно-карих глазах, которая так непохожа на насмешливость всех тех, кого она встречала раньше.

Щеки заливаются краской — она чувствует это, — Аня качает головой и не задумывается о том, что кивок будет значить: поверит или нет. Мальчишка улыбается и протягивает к ней открытые ладони.

— Знаешь, я тоже молчу, когда мне страшно, — мягко говорит он и переводит взгляд на ее синие пальцы. — Давай мы уберем рюкзак, и ты спокойно выпьешь бульон. — Только после его слов запах от чашки ударяет в нос. — Тебе нужно выпить что-нибудь горячее, чтобы не заболеть.

Руки и дальше отрицают превосходство Ани над телом, не позволяют их не то чтобы отодвинуть от груди, а хотя бы разогнуть затекшие в локтях предплечья.

Мальчишка распрямляет спину, вздыхает, поднимает чашку с пола и подносит к ее рту.

— Я кулинар, но, думаю, бульон запороть даже мне не удастся.

Ее губы в нерешительности касаются гладкого края, теплая солоноватая жидкость наполняет рот и бежит по горлу. Аня непроизвольно закрывает глаза, жадно делает очередной глоток и едва не давится, когда воздух попадает не в то горло. Мальчишка дожидается окончания приступа кашля и снова подносит чашку.

— Тебе уже лучше? — шепчет он, когда держит ладонь в паре сантиметров над ее руками.

Аня молчит, не осмеливается посмотреть ему в глаза.

Мальчишка обработал ее рану на спине и старался больше к Ане не прикасаться. Он невзначай задел синяки на лопатке, поднялся, закусил губу, резко зашторил окно так, что алюминиевые зажимы-крокодильчики протяжно звякнули о торцевую заглушку, и убежал на кухню.

— Что же мне с тобой делать? — произносит он на выдохе и задумчиво потирает шею.

«А что хочешь, то и делай», — хочет сказать Аня. — «Мне уже все равно. Все-рав-но».

Вот только сердечко так не считает и словно разбухает в грудной клетке. Оно вытесняет из-под ребер легкие и занимает собой свободное место, как надувшийся воздушный шарик.

Когда Аня приняла его руку и позволила прикоснуться к себе, она…

Сцена снова и снова проигрывается перед глазами, отвратительно резкая, будто бы дождь не стирал границ, не размывал реальности, не застилал водной пеленой сад. И ладонь с длинными пальцами, и растерянное лицо мальчишки, когда она перемахнула через ограду.

Нет.

Не перемахнула же, правильно?

Осталась.

«-лась.»

Нет, не осталась.

…Сдалась.

5.

Шепчет море, шипит, шумит, шелестит, совсем как водопад, только мягче, так, словно действительно рассказывает какой-то секрет и вырисовывает дарами из глубин строки на песке — нужные, важные, правильные.

Правиль-ны-е.

Что правильно, а что нет — сложно определить. Кроме того, что сейчас синие глаза ищут нечто давно исчезнувшее с ее лица. Рассматривает, наверняка сравнивает с образом девочки, к которой более полутора десятка лет назад не хотел ничего питать: ни любви, ни ненависти, ни заботы, — если, конечно, это можно назвать чувством.

Можно или нельзя?..

По крайней мере, так было бы правильно — заботиться.

Хоть когда-нибудь, если уж не в прошлом и не сейчас.

«Когда-нибудь» манит своей недосягаемой сладостью, возможным упокоением мятежного разума.

Спина ровнехонькая, плечи словно каменные. Как и лицо. Спокойное, будто из мрамора, цвета чуть темнее молочного. Кожа, непривыкшая к ярким лучам, точно сгорит. А на потемневшем лице морщины будут видны гораздо сильнее — те, грустные, у линии рта, те, на переносице и лбу, и почти незаметные, смешливые в уголках глаз.

Цепляться взглядом за что угодно, лишь бы не за то, что прячется в голове в виде ленты с фотографиями. Те яркие моменты, в которых она с радостью осталась и не выныривала бы на поверхность. Или те, обуглившиеся, где даже при огромном желании не удастся обнаружить очертаний силуэтов людей, лиц, событий или такого нужного и желанного света.