— Ты мне так и не сказала, что произошло с твоей мамой.

Ничего, и все дела. Просто мама…

Некрасивое слово «произошло», от него веет необратимостью. Только скажи — и простая констатация факта разрушит хрупкий выдуманный мирок, сотканное из тоненьких ниточек правильное воспоминание, даст сигнал затаившимся близ век слезам, чтобы те смогли себя проявить во всей красе.

Папа хмурится. Злится? А солнечный зайчик прыгает по стеклу спасательского… спасательного пункта, яркими бликами впивается в роговицу. Нет, папа не злится. Не сердится. Просто ждет, ровно выдыхает, как и она, сидит на мокром холодном песке, как и она, обрывает заусенцы на пальцах.

Интересно, а сожалеет? Сожалеет, что его не было?

Сожалеет ли хоть о чем-нибудь?

Вопрос душит, заполняет собой гортань, распрямляется из округлой закорючки прямо в ней, словно так фразе будет проще выбраться наружу. Альбом с маминой свадьбы засыпает белесыми песчинками. Ладонь касается фотографий сама по себе, поглаживает изображение улыбчивой женщины, которая смотрела на мир с непередаваемой добротой во взгляде.

Почти прозрачные точки цепляются к подушечкам пальцев. Солнце целует щеки и нос. Папа накрывает ее руку своей и долго смотрит на выцветшую фотографию. Подкравшаяся волна шипит и ласково касается подошвы кед и его сандалий.

— Тогда она мне казалась самой счастливой.

Ей тяжело говорить, ему — слушать. У них слишком мало общего. О чем же она думала, когда ночью сбежала из дому? Что человек, который не знал ее столько лет, с распростертыми объятиями примет в свой дом? Что этот неизвестный человек полюбит ее, будет добр к ней, впустит в свою замечательную, новую, восхитительную жизнь?

— Почему ты ушел от нас? — вопрос срывается с губ слишком быстро, она не успевает себя остановить. Отец хмурится, но не убирает ладони с ее запястья.

Белая точка мелькает у серых небес. Чайка расправляет крылья, пикирует к волнам и без добычи вдоль по параболе взмывает к дождевым тучам.

— Потому что твоя мама меня попросила.

6.

Подгонять обрывки памяти стык в стык, а кое-где с нахлестом. Компоновать, выстраивать, корректировать края, размывать границы, вычленять важное. Воспоминания — как услужливые друзья, один за другим выстраиваются в нужной последовательности, подсказывают правильное решение, убирают печаль.

Высокая трава колышется на ветру, касается запястья острыми кончиками, щекочет подушечки пальцев. Зелень развевается, как волны, пригибается в поклонах к земле. Оранжевое небо окрашивает в теплые тона пляж, рисует длинные тени к поселку. Юра крепко держит ее руку, тепло растекается от центра ладони и, будто солнечный луч, наполняет ее тело жизнью.

Жизнью?

А разве Аня заслуживает жить?

Заслуживает тепла?

Заслуживает потраченного на нее времени? Участия? Сочувствия? Хорошего отношения и сотни еще таких же незаметных, но важных мелочей, которые Вера Ивановна и Юра делают ради нее вот уже второй месяц?

Вина копошится внутри, поднимает голову и открывает глаза с вертикальными зрачками.

— … и хорошо, что я взял бутерброды. А вообще скоро зажгутся огни маяка, из глубин на свет вынырнут русалки и будут размахивать длинными золотыми хвостами, — веснушчатое лицо слишком резко появляется перед глазами, и мурашки бегут по ее шее. — Земля вызывает потеряшку. Опять замечталась?

Кивнуть, растянуть губы в улыбке, опустить глаза. Серая мужская ветровка укрывает плечи, а его мягкая ладонь ободряюще касается спины. Клетчатое одеяло растянулось по зелени, красно-черные кисточки переплелись с местами пожелтевшими, иссушенными травинками.

— Мне всегда нравилась сказка Андерсена о русалочке, — шепчет Аня и опускается на плед.

Ветер стих, закатные краски поблекли. Гребешки волн подкатывают к берегу с белесыми верхушками, воздушными, как сливочные пики. Апельсиновое небо неторопливо превращается в васильковое.

— Та, где девочка погибла и превратилась в морскую пену? — Юра садится на край одеяла и вытягивает ноги. Поврежденное колено болит, но он не жалуется. Он ни на что не жалуется, лишь иногда, когда сдержаться слишком трудно, его лицо мрачнеет, и Юра упрямо закусывает губу. — Очередная жертва неправильной любви.

— Разве любовь бывает неправильной?

— Еще как бывает, — хмыкает он и распрямляет плечи. — Но знаешь, что еще хуже любви? — в его глазах мелькает нечто знакомое — то же выражение, которое она сама видела в зеркале много сотен раз. — Вера в человека. С любовью можно справиться, но вот вера в кого-либо взваливает на плечи неподъемный груз.

Многозначительный взгляд заставляет щеки залиться краской, и Аня безумно рада наступлению вечера, что спрятал от любопытных темных глаз ее смущение. Соленый воздух щекочет ноздри, вдалеке слышна музыка, больше похожая на грохот тяжелых металлических предметов.

— Но раз мы уже заговорили о сказках, то я напомню о лучшей из всех, — ямочки проявились на Юриных щеках, — истории о Питере Пэне, — он опускается на локти и устремляет взгляд в небеса.

Вера в человека.

Из-за веры в человека, или даже в человечность одного человека, ее спокойная жизнь пошла под откос. Бремя никак не веры, а вины, разъедает раскаянием переоцененный комок мышц. Тяжесть настолько невыносима, что каждый глоток воздуха дается с трудом, залипает в горле и медленно катится вниз к легким.

Юра что-то рассказывает, активно жестикулирует, а она кивает невпопад и прокручивает в голове утренний спор. Кровать на чердаке была удивительно мягкой и теплой, вставать не хотелось, как и просыпаться, но голоса снизу не позволили закрыть глаза и спрятаться от всего в мире грез.

«А что, если ее ищут?»

«А что, если она что-то натворила?»

«А что, если она тебе соврала? Ты не думал, что она тебе лжет, использует твою доверчивость, пользуется твоим милосердием, чтобы и дальше ничего не делать, а жить за наш счет?»

И Юра возражал тете Вере столько, сколько мог, спорил до хрипоты, оправдывал ее в глазах своей мамы, хотя даже не знал настоящего положения вещей. Сердце в груди сжалось в крохотный камушек, такой же холодный и маленький, как галька со школьного двора.

Мысли текут, прыгают, словно лягушки по кувшинковым листьям, путаются и переплетаются.

А потом Юра взобрался по лестнице, долго сидел рядом с ней и убеждал, что подобное больше не повторится, что его мама поймет, мама примет ее, удержится от злых и резких слов до конца лета, пока — она ненавидела себя за это — тетя не приедет за ней.

Кажется, тогда Юра впервые за долгое время коснулся ее ладони, переплел их пальцы и опустился рядом. А еще он шептал какую-то несуразицу о прекрасной жизни потом, в конце лета, и не следил за своими руками, пока солнечный зайчик пробрался через толстое стекло крохотного окна и прыгал по его светлым волосам.

Вера Ивановна права. Права больше, чем может себе представить.

Нужно было выгнать ее за порог в первый же день или ночь, или когда там ее нашли? Нужно было сразу же избавиться от нее.

Только она слишком малодушна и себялюбива, чтобы попросить добрых людей сделать это. А сейчас уже слишком поздно.

Дешевая драма, от которой воротит и которой давным-давно стоило положить конец.

Вода подступает к бедрам, впитывается в джинсы, утяжеляет штанины. Каждый следующий шаг по дну делать сложнее — волны высокие, бьют в живот, отбрасывают к берегу. Руки безвольными плетями висят по бокам, подошвы кед скользят по мокрому песку. Горько-соленые брызги колючими каплями падают на лицо.

— Да что же ты творишь?! — переведя дыхание, кричит Юра, вцепляется в ее предплечья и едва не сбивает с ног. Сильные пальцы впиваются в кожу, причиняют боль, которая заставляет… Которая отрезвляет, сгибает спину и создает трещину в решимости. — Ну что такое? Что с тобой случилось? — в голосе столько заботы, участия и испуга. Испуга за нее?

«Не надо бояться. просто не надо бояться, моя хорошая», — тяжелая ладонь вцепляется в горло и прижимает к стене.