Вздрогнув от представшей картины, Агнес Форсстен прислонилась к близ стоящему дереву, закрыла на минуту глаза. И в памяти тут же начали всплывать непрошенные воспоминания прошедшего утра… Соседи во всеоружии столпились около пустующего дома мистера Моланда. Кто-то позвонил в полицию. Правда, приехавшие по вызову полицейские приняли единогласное решение не вмешиваться и не препятствовать обезумевшей от ненависти толпе. Что, впрочем, никого не удивило, ведь и они понимали, что жертвой могла стать их родная кровь и плоть. Их дочери ходили с Сайлой в одну школу, сидели за одной партой, обедали за одним столом… Отцовский долг оказался сильнее профессионального. И, сжав руки в кулаки, сотрудники правоохранительных органов нехотя вернулись в машину, сожалея о том, что не могут присоединиться к вандалам. В то же время, на другой стороне улицы, в тени деревьев стояла неприметная фигура матери погибшей. Сгорбившись под тяжестью страшного горя, она молча наблюдала за разъярёнными людьми.

И вот Агнес снова здесь. На той же улице, рядом с тем же домом-призраком.

Она достала из кармана плаща плоскую фляжку с водкой и сделала несколько жадных глотков. Закашлявшись, вытерла рот рукавом плаща, после чего убрала фляжку обратно. Её взгляд скользнул по крупной надписи, выведенной старательной рукой миссис Салми на некогда белой двери гаража. Всего одно слово. Одно страшное слово. ПЕДОФИЛ.

Женщина, затаив дыхание, смотрела на красные буквы потухшими глазами. Неожиданно она схватила первый попавшийся камень и, бессознательно повинуясь внезапному порыву, замахнулась и бросила его в сторону дома. Камень, едва задев стену, почти бесшумно плюхнулся на землю. Агнес Форсстен нахмурилась и подобрала валяющийся неподалёку булыжник и, подойдя ближе, со всей силы швырнула его в окно. На этот раз бросок оказался более удачным, раздался звон бьющегося стекла, показавшийся Агнес почти оглушающим в царящей вокруг тишине. Её сердце бешено колотилось в груди от волнения, гулким стуком отдаваясь в висках. Она надеялась, что ей станет легче, что содеянное принесёт хоть каплю удовлетворения, но она не чувствовала ничего кроме пустоты и тоскливой безысходности. Агнес, наконец, поняла, что никто и ничто не в силах вернуть Сайлу.

Её обуяла злость, дикая, необузданная. Но злость не на Хамида, а на себя. Ведь это она во всем виновата. Только она, и никто другой! Если бы только она могла повернуть время вспять, если бы только она попыталась выслушать Сайлу, если бы только… А что теперь? У неё не осталось никого и ничего кроме сожалений. Она сожалела о том, что по глупости забеременела в четырнадцать лет. Сожалела о том, что отдала свою первую дочь на усыновление даже не взглянув на неё. Сожалела о том, что по прошествии тридцати лет не захотела встретиться с ней. Сожалела о том, что не ответила ни на одно её письмо. Сожалела о том, что не рассказала обо всём Сайле. Сожалела о том, что не уделяла ей должного внимания. Сожалела о том, что поверила россказням Петера, а не родной дочери. Сожалела о том, что Сайла не слышала от неё ничего кроме упрёков и обвинений. Сожалела о том, что была ужасной матерью. Сожалела о том, что поняла это слишком поздно. Сожалела о том, что никогда больше не увидит и не обнимет Сайлу. Сожалела о том, что не сможет загладить свою вину. Сожалела о том, что не сможет сказать ей «прости».

Обессиленная, Миссис Форсстен упала на колени и завыла. Громко и надрывно, словно загнанный, смертельно раненный дикий зверь. Её жуткий, леденящий душу вой эхом разносился по пустынной улице.

Камеры предварительного заключения располагались в плохо освещаемом полуподвальном помещении при полицейском участке. В одной из них находился Хамид Моланд, учитель истории и литературы средней школы №3. Две другие камеры пустовали.

Мужчина лежал на нарах, тупо уставившись в голый потолок. Он не знал, сколько времени прошло с его ареста. Пять часов? Десять? Или быть может целые сутки? Впрочем, ему было всё равно. Дома его никто не ждал, как и в школе, откуда его скорей всего уже с позором уволили. Спешить ему некуда, и времени у него предостаточно.

Хамид не знал, что его ожидает – суд или тюрьма, или и то и другое, но по какой-то причине его это совершенно не волновало. Какое бы будущее ему ни принёс завтрашний день, он готов принять его со смирением.

Единственная лампочка горевшая в камере мигнула и погасла, но через мгновенье вновь загорелась. «Жизнь медленно покидает её, но она не сдаётся и продолжает гореть, даря тепло и надежду… как когда-то это делала Амира», – невольно подумал он. Его нежная и сильная Амира. Со дня похорон прошло больше двух лет, а рана в душе так и не зажила, и по-прежнему кровоточила. Говорят, время лечит. Глупости! Время притупляет боль, но не избавляет от неё. Вылечиться – значит забыть. Но ни один любящий родитель никогда не забудет своего ребёнка. Никогда.

Мужчина поднялся с койки, медленно подошёл к двери, обхватил руками металлические прутья решётки и, прижавшись к ним горячи лбом, закрыл глаза. И как только уставшие веки опустились, по обросшим щетиной щекам покатились беззвучные слёзы. Хамид вновь прокручивал в голове тот страшный день. День, когда он осознал, насколько хрупка и скоротечна человеческая жизнь.

Всё произошло ужасающе быстро, будто фильм на ускоренной перемотке. Неутешительные новости, прозвучавшие в шумном коридоре больницы, чудовищным эхом раздавались в ушах. Приговор вынесен, обратного пути нет. Он смотрел на сочувствующего врача, а вместо него видел бесчувственного и хладнокровного палача, занёсшего наточенный до блеска топор над тонкой шеей его дочери.

Амире только-только исполнилось тринадцать… и она умирала. А он – её отец – был бессилен что-либо сделать, что-либо изменить. Он впервые почувствовал себя таким слабым и беспомощным. Им овладели парализующий страх и отчаяние, граничащее с безумием.

На протяжении нескольких месяцев они оба делали вид, что все наладится. Они питали друг друга ложными надеждами, делились планами и мечтами о будущем, которым не суждено было сбыться. Амира изо всех сил старалась подбадривать его, а он изо всех сил старался не разрыдаться у неё на глазах, продолжал вымученно улыбаться и молча смотрел на то, как безжалостная болезнь пожирает его дочь изнутри.

Его ладони до сих пор помнили ободряющие прикосновения её тонких пальцев… в них ещё теплилась жизнь.

После смерти Амиры он будто похоронил часть себя. Ноющая боль и пустота заполнили его душу. Он остался один на один со своим горем. Если бы его отец был жив, он бы наверняка сказал: «На всё воля Аллаха». А Хамид, горько усмехнувшись, ответил бы: «Аллах давно отвернулся от меня, отец». После чего закрыл бы лицо руками и тихо заплакал.

Он не мог вернуться обратно на родину, поскольку Иран давно стал ему чужим. Но и остаться не мог.

Бросив преподавательскую деятельность в одном из лучших университетов столицы, Моланд продал квартиру, перебрался в небольшой городок, где устроился учителем в местной школе, и полностью погрузился в работу. Так день за днём, неделя за неделей он – мёртвый среди живых – продолжал своё жалкое существование.

Привычную рутину нарушил один несущественный на первый взгляд инцидент. В тот день всё проходило по заведённому ритуалу: первую половину урока ученики изучали новую тему, после чего писали небольшую проверочную работу. А когда прозвучал резкий звонок на перемену, ребята тут же посрывались со своих мест, всучили преподавателю исписанные листки и поспешили на улицу. В классе остался лишь он и его ученица – замкнутая, молчаливая Сайла Форсстен. Закончив последнее предложение, девочка внимательно перечитала текст и, собрав немногочисленные пожитки в рюкзак, поспешила к учительскому столу.

Она немного волновалась передавая свою работу мистеру Моланду и случайно коснулась его руки. Едва заметное прикосновение подействовало на неё словно удар хлыста. Нервно отдёрнув ладонь, она, тяжело дыша, посмотрела на учителя глазами, полными ужаса и, с трудом выдавив «извините», пулей вылетела из комнаты.