–– Выпейте. Это поможет вам уснуть.

Я взяла, опасливо разглядывая содержимое стакана.

–– Мэтр, а оно не опасно – это ваше снотворное?

–– Я же доктор, сударыня. И знаю, что можно предложить женщине в вашем положении.

Уже не споря, я выпила то, что он мне дал, и медленным шагом удалилась в свою комнату.

Мягкая постель и снотворное сделали свое дело, и я уснула так крепко, будто провалилась в бездну. Я действительно очень устала и нуждалась в отдыхе. Проснувшись, я увидела, что портьеры на окнах сдвинуты, а часы показывают шесть – по-видимому, вечера. Смятение охватило меня; я рывком села на постели и некоторое время оставалась неподвижной, пытаясь полностью опомниться. Чувствовала я себя скверно. У меня словно онемел локоть, корсаж сдавил грудь – я ведь спала одетой; во рту был ужасный привкус.

Поднос с остывшим обедом стоял рядом с постелью. Я несколько раз поглядывала на него, но не притрагивалась к еде. Есть мне совсем не хотелось, более того, некоторые вещи на этом подносе вызывали у меня отвращение. Но потом я вспомнила, что не ела уже больше суток. Мне нужно заботиться не только о себе, но и о ребенке… Я взяла кусок холодной утки и через силу съела, запив водой. Потом, едва вытерев пальцы, как была, в смятой одежде, побрела к двери.

Черные мушки мелькали у меня перед глазами. Очень болело горло. Пошатываясь, я вошла в прихожую перед покоями Александра. Д’Арбалестье, загородив собой проход, спал в кресле, бессильно развесив руки. Я стала бесцеремонно тормошить доктора.

Он открыл глаза и со вздохом стал шарить руками в поисках брошенных на пол очков.

–– Вы оставили его одного?! – прошипела я в ярости.

–– Одного? С ним сидит служанка. Я объяснил ей, что надо делать, пока я отдыхаю. Я, сударыня, – добавил он оскорбленно, – сделан не из железа, и мне тоже нужно поспать хоть четверть часа.

–– Что с моим мужем? – спросила я, прерывая его.

–– Ничего не изменилось.

–– Значит, он… он…

–– Он между жизнью и смертью, мадам. Только время покажет, что из этого выйдет.

Отбрасывая с лица спутанные волосы, я спросила:

–– Что же, черт возьми, нужно сделать, чтобы помочь ему?

–– Уже все сделано. Остальное зависит от его собственных сил. Рокового заражения крови, к счастью, пока не наблюдается. Но лихорадка очень сильна, и я не знаю, вынесет ли он ее. Он весьма обескровлен.

«Остальное зависит от его собственных сил»… Эти слова эхом отозвались у меня в мозгу. Может, к этим силам надо добавить мою любовь, и тогда они удесятерятся? Слушая д’Арбалестье, я вдруг поняла, что должна поломать его политику. Я очень нужна Александру. И больше не должна мириться с тем, что меня к нему не пускают. Во всем этом большом доме только я и волнуюсь за него до самой глубины сердца. Может, еще Анна Элоиза волнуется, но какую энергию может передать ему престарелая дама? Стало быть, я тут одна стою против смерти. А доктор… Он же не понимает, насколько для герцога важно само мое присутствие.

Оставив врача, я распахнула дверь. Служанка, сидевшая в полумраке комнаты, поднялась, увидев меня. Я знаком остановила ее, потом сняла туфли, чтобы ступать потише, и на цыпочках приблизилась к кровати.

Лицо у Александра было такое же, как утром, – белое, без единой кровинки, кожа словно обтягивала скулы, под глазами залегли черные круги. Голова его металась по подушке, сквозь бинты на груди проступала кровь. Правая рука была в лубке, и когда он нечаянно шевелил ею, с его губ срывался стон. Он бормотал что-то – похоже, это была ругань, и я заметила, что его левая рука часто сжимается в кулак.

Меня обожгли жалость и сочувствие. «О мой любимый! Любимый мой! Единственный мужчина, с которым я когда-либо была счастлива, как же спасти тебя?!»

Наклонившись, я коснулась его левой руки, и он бессознательно сжал мои пальцы так, что едва сдержала крик боли.

–– Вот-вот, – прошептала служанка, заметив это. – У него еще довольно силы, мадам герцогиня. Сейчас уже не так, а пару часов назад он так метался, что с ним едва два лакея справились.

Я молчала. Ужасно было видеть столь беспомощным человека, которого я знала таким сильным, уверенным, мужественным. Мне было больно. Сейчас, когда я глядела на своего мужа, мне самой было трудно представить, что он выживет. Я взглянула на свои пальцы. Они хорошо почувствовали, как горяча ладонь Александра. Казалось, ею можно обжечься.

Хрипло ругаясь, он вдруг закусил губу до крови, и легкая розовая пена показалась у него на губах. Он жадно хватал ртом воздух, лицо его покрылось испариной, и весь его вид, казалось, выражал страшную жажду. Я взглянула на служанку.

–– Нет, – зашептала она испуганно, – пить нельзя! Господин доктор сказал, до самого утра нельзя, не то герцог тотчас умрет!

–– Оставайтесь здесь, – бросила я, направляясь к двери.

Д’Арбалестье раскладывал свои инструменты на столике.

–– Вы сделали все, что могли, не так ли, мэтр? – спросила я.

–– Надеюсь, мадам. Я зашил ему рану в боку, наложил лубок, вытащил две пули из груди.

–– Он так бледен, – проговорила я сдавленно.

–– Да, кровопотеря очень велика. Если он выживет, надо будет несколько месяцев кормить его бифштексами и поить красным вином – это поможет восстановить силы.

Помолчав, д’Арбалестье добавил:

–– Я еще несколько раз перевяжу его, мадам, побуду пару дней… а потом уеду.

–– Значит, вы…

–– Я буду заезжать. Но у меня есть другие больные. И выхаживать герцога должны вы сами.

–– Но я же не умею перевязывать! – вскричала я в отчаянии. – Я вообще ничего в этом не понимаю!

–– Я научу вас. Кроме того, в деревнях достаточно повитух, которые умеют это делать… да и брат господина дю Шатлэ, полагаю, вскорости появится.

Обдумывая все эти печальные перспективы, я прижалась лбом к косяку двери. Мне и самой было дурно.

–– Доктор, – прошептала я, – дайте мне чего-нибудь от горла. Я простужена, а мне ведь нужно в такой ситуации быть на ногах.

Он посоветовал мне полоскать горло бертолетовой солью и не переохлаждаться – средства, которые и без того были мне известны, а потом попросил внимательно слушать то, что он будет говорить мне насчет ухода за раненым. Зная, что многие служанки тупы и непроворны, я поняла, что тягостная обязанность по перевязыванию, по сути, падет на меня.

Дни после отъезда д’Арбалестье – четверг, пятница, суббота – выдались необыкновенно тяжелыми.

Александр не приходил в сознание. Лихорадка, казалось, даже усилилась, когда уехал врач. С губ герцога по-прежнему срывался бред: чаще – беспощадная ругань и проклятия, изредка – мое имя или тихое бормотание. Я вслушивалась в его голос, пытаясь найти в словах что-то связное, но тщетно. Порой, отойдя к распятию, чтобы помолиться, я вскакивала с колен, услышав «Сюзанна», подбегала к постели, и с жестоким разочарованием понимала, что Александр звал меня в беспамятстве. Иногда, чаще под утро, он переставал метаться и, затихнув, лежал с полуоткрытыми глазами, но, несмотря на это, не слышал и не видел меня, когда я над ним склонялась.

У него был жар, и он сбрасывал с себя одеяла, а я, помня наставления доктора, в тысячный раз поднимала их и укрывала его снова. Он отталкивал мои руки и порой был так агрессивен, что я в испуге отскакивала на несколько шагов, едва сдерживая слезы. Его мучила жажда, и несмотря на то, что ему подавали стакан за стаканом, он все равно хотел пить, а тарелку с едой отталкивал. Лихорадка часто была такой, что к его телу страшно было притронуться.

И все же, надо было как-то заставить его поесть. К субботе он был так худ и изможден, что я в отчаянии стала придумывать всякие питательные напитки: растворяла в поильнике масло, сахар, яйца, специи… ну, что угодно, что можно было дать ему в жидком виде. И речи не было о том, чтобы поручить все это служанкам. Александр и у меня дважды выбил из рук поильник, а руку мне сжал так, что я закричала от боли. Он сразу же выпустил мое запястье и с тяжелым протяжным стоном рухнул на подушки; кровь выступила на его бинтах снова. После этого он затих и позволил себя покормить.