Граф де Бурмон, несмотря на слова моего мужа, в Белые Липы не приехал. Под его началом воевало пятнадцать тысяч человек, и в середине октября Бретань облетело известие о славных победах этого отряда: Бурмон после упорных боев взял Ле Ман, а двумя днями позже вместе с Шатийоном захватил Нант, продержался там несколько часов, сжег архивы и освободил заключенных. Имя Бурмона становилось знаменитым, он превращался в героя. Другие шуанские отряды взяли Манс, Понторсон, Сен-Жемс, где завладели большим арсеналом. В руки белых перешли Динан, Локминэ, Ла-Рош-Бернар, Сарзо.

Пламя войны ширилось в провинции, разливалось даже по тем бретонским и нормандским областям, куда никогда не попадало прежде, – от Трегора и Корнуайя до окрестностей Кемпера, Кальвадоса, Ла Манша и Орна. Луи де Фротте, подняв на дыбы Нормандию, обещал повстанцам, что на днях во Франции высадится сам граф д’Артуа.

Растянутые по границам департаментов, синие войска не насчитывали и 40 тысяч человек. Республиканские гарнизоны из Бреста и Шербура попытались объединиться, образовав так называемую Английскую армию под началом генерала Мишо. Однако синие были в таком разительном меньшинстве, а Директория так мало оказывала им помощи, что только отдельные смельчаки из их рядов устраивали шуанам настоящее сопротивление.

Едва Александр узнал о действиях Бурмона, его вынужденному спокойствию пришел конец. Он насилу дождался приезда доктора и, как только д’Арбалестье появился, сразу потребовал, чтобы с руки был снят лубок. Доктор умолял не спешить, но герцог был непреклонен. Руку освободили. Как выяснилось, положение сустава было нарушено, и она почти не работала.

–– Это вызвано тем, что сухожилие сократилось, – удрученно пояснил доктор. – Такое бывает, когда рука долго бездействует.

–– Можно ли что-то сделать с этим? – робко спросила я.

–– Да. Вполне вероятно, что можно. Надо сделать вытяжение сустава, мадам, и надрезать сухожилие. Однако это весьма болезненно и…

Александр прервал д’Арбалестье:

–– Я должен стрелять, господин доктор, должен держать шпагу и скакать верхом, а для всех этих занятий мне нужны обе руки.

–– Я понимаю, однако…

–– Я слышал ваши слова. Я вытерплю боль. – Герцог даже усмехнулся: – Думаю, вы позволите мне выпить перед процедурой пол-бутылки коньяка, чтобы стать менее чувствительным. И потом, вряд ли это будет болезненнее, чем то, что со мной уже было.

–– Но рана еще слишком свежа, – возразил д’Арбалестье.

–– Неважно. У меня очень мало времени, мэтр.

–– Вы зря торопитесь, господин герцог, ибо спешка отнюдь не означает, что вы мгновенно обретете здоровую руку. Если я соглашусь и сделаю эту операцию, это вовсе не значит, что вы будете сразу исцелены. Вам еще дней десять придется походить с перевязкой.

Я решительно вмешалась:

–– Но зачем это делать немедленно, Александр? Почему бы не подождать? Как сказал доктор, за один миг ничего не получится, и я полагаю…

Александр мягко остановил меня:

–– Боюсь, моя дорогая, что потом наступят слишком горячие времена, чтоб я мог думать о лекарях и операциях. Рука тем временем и усохнуть может. Нет, я настаиваю, чтобы все было сделано в ближайшее время, пока англичане не привезли в Бретань пушки и оружие.

Д’Арбалестье развел руками:

–– Что ж, если вы упорствуете…

Александр резко произнес:

–– Я желал бы, чтоб вы взялись за дело уже на следующей неделе.

Было понятно, что от своего он не отступится. Я вздохнула, сознавая, что никакая сила не сможет удержать его дома. Его звали бои, походы, отстаивание попранных прав короля – словом, то, что называется долгом чести. Я к этому привыкла и больше не протестовала.

–– У вас упрямый супруг, мадам, – сказал доктор мне напоследок. – И все же попробуйте еще раз поговорить с ним. Операция, когда рана слишком свежа… Убедите его, что следует быть благоразумным.

Я покачала головой, печально улыбаясь.

–– Что вы, господин доктор. Благоразумие? Такого слова ни один дю Шатлэ не знает.

Когда д’Арбалестье ушел, Александр, прежде чем я успела раскрыть рот, притянул меня здоровой рукой к себе и сказал – без видимой связи с предыдущим:

–– Жаль, что мы как-то мало общались с детьми. Но, может быть, еще не поздно?

–– В каком смысле? – спросила я озадаченно.

–– Давайте-ка проведем время вместе, до того, как мятеж вспыхнет вовсю. Осень в этом году так хороша. Побродим по лесу, устроим пикник на побережье, у какого-нибудь живописного мыса…

Я была рада этому предложению:

–– Вы плюс я, Филипп плюс девочки? Никогда вы не придумывали ничего более замечательного!

–– Рад, что вам понравилось. Да и дети… пусть они запомнят, до чего здорово жить в дружной, счастливой семье. Они видели меня раненным, это тягостное зрелище, теперь надо развеселить их немного.

–– Вос-хи-ти-тель-но, – шепнула я, потершись носом об его щеку.

Он прижал мою голову к груди.

–– Вам хочется остаться? Скажите правду, Сюзанна, не лукавьте.

Я видела, что он штурмует меня самыми разными способами. Может быть, мне следовало продемонстрировать твердость и независимость. Я бы больше уважала себя.

Но я не могла. Не находила сил для твердости. Я уже трусила перед одиночеством. Я поддавалась на уговоры… Пожалуй, сильное чувство к Александру было тому причиной. И мне так хотелось быть счастливой. Где же, если по правде, может быть счастье, как не рядом с ним? Черт возьми, я просто не имею мужества быть одинокой!

–– Ответьте же, – настаивал он. – Вы хотите остаться?

Я пробормотала:

–– Вы, конечно, возгордитесь… но, если честно, скорее да, чем нет.

В середине октября Директория уведомила – «с удовольствием», как говорилось в документе, – что генерал Бонапарт возвратился во Францию. Почти полтора года о нем мало что было слышно. Газеты умалчивали о разгроме, который постиг французский флот в Абукире, и почти ничего не писали о многочисленных бедствиях и болезнях, поразивших французскую армию среди песков Востока. Из английских источников и рассказов Жана мне давно было ясно, что Бонапарт в Египте попал в капкан собственного честолюбия. Предприятие, сулившее вначале генералу лавры Александра Макендонского (поговаривали, он, подобно герою древности, хотел пробиться с боями в Индию), превратилось в итоге в бесславную авантюру. Французы, потеряв флот, были заперты в Египте без всякой возможности получить поддержку извне, и никакие победы под пирамидами не могли перечеркнуть безнадежности их положения. Крепость Сен-Жан-д’Акр, обороной которой руководили англичане и многие французские эмигранты, оказалась крепким орешком: так и не овладев ею, Бонапарт не мог двигаться дальше на восток.

Особых богатств в Египте не было найдено. Ограбив местное население, казнив десятки тысяч пленных турок, мамелюков да и просто ни к чему не причастных мирных египтян, имуществом которых хотелось завладеть, Бонапарт, по сути, не знал, что ему делать дальше. Можно было предполагать, что он так и сгинет в Египте вместе со своими генералами, а его армия, разложившаяся и деморализованная чумой, свирепствовавшей среди французов со времен взятия Яффы, примет ислам и смешается с египтянами. Однако Наполеон Бонапарт, по-видимому, решил отделить свою судьбу от злосчастной доли своих солдат.

Бросив соотечественников, которых сам же и вовлек в авантюру, оставив задним числом командование Клеберу, Бонапарт совершил довольно низкий поступок: на одном из немногих уцелевших кораблей он под покровом ночи сбежал из Египта. Храбрец Клебер, обнаружив, что главнокомандующий исчез, оставив его расхлебывать все ужасающие последствия этого военного похода, был в ярости… Но его ярость уже не могла задержать Бонапарта, который скользил по волнам Средиземноморья по направлению к Франции. Путешествие заняло полтора месяца, потому что генерал, опасаясь англичан, разрешал двигаться только ночью. Днем судно стояло, опустив паруса и прикидываясь рыболовецким. Генерал в кают-компании без конца играл в вист со своими офицерами, и только испарина, выступавшая время от времени на его лбу, выдавала его волнение.