Валок поёт – Девятым Голосом из Восьми, и Восемь вплетаются в Довазул, подобный грому, сминающий само бытие, столь хаотичное и неустойчивое. Мираак уподобляет себя туманам Апокрифа, обращая себя в бесконечность строк и ускользая из хватки корежащейся реальности.

Он бросает в драконьего прислужника Языкопеснью в шифровке комплексных рифм: самому Морокеи было бы непросто вскрыть и отразить подобное; обращенные реальностью комплексные величины опасны и нестабильны. Мирааку отчасти интересно, как справится с этим Валок, не защищенный даже маской, что могла бы принять удар на себя как вневременной и псевдопространственный элемент.

Крылья мотыльков изрезают его Языкопеснь в крошево рифмованной смерти. В воздухе – в жидком вареве из многоразмерной математической лирики – застывают символы вереска, расшитые шелковой нитью.

(Мираак видит краем глаза, как заходит солнце)

Слепящий рой шелкопрядов сметает все комплексные преграды, просто растворяет их в небытие, и Мираак словно наяву слышит насмешливый шепот Любовника Дибеллы: радуйся, что они не спеленали тебя в твоих же почеркушках, щенок. Мотыльки беспощадно вскрывают один за другим слои защиты, быстрее, чем Мираак успевает их возводить, и он решает, что проклятые насекомые могут подыскать себе занятие получше.

Рой замирает на мгновение, пока Херма-Мора отравляет его дурманом Апокрифа, и затем – смерчем крылатых лезвий обнимает Валока. На их сверканье почти невозможно смотреть, и даже магическое чутье полностью бесполезно, пока сошедшие с ума мотыльки творят с реальностью всё, что им вздумается.

Валок сдувает их прочь, как ореховую шелуху.

- Тебе не поможет благословение Дибеллы в бою с мужчиной, - смеется Мираак. И тем же осторожным шепотом касается чужого разума, вплетая в каждую мысль едва заметную сочащуюся ядом нить.

Валок вспыхивает изнутри подобно солнцу – нет, он и есть солнце, будто сам Магнар отразился в нем; Мираак едва успевает заслониться, чтобы его не выжгло бесстрастным светом Джунала. Они оба знают – благословение Джунала поможет лишь тому, в ком нет сомнений, и Мираак отчего-то спрашивает себя – почему же от этого знания становится больно.

Сыну Дракона не пристало думать о боли.

(Солнце всходит над выжженной скайримской землей, королевским золотом льется под ноги)

Валок наносит удары один за другим, и незримая длань Апокрифа отводит их в сторону. Мираак неуязвим для оружия смертного – будь то атморский клинок предков или неостановимый Голос.

Но так же неуязвим и Валок.

Когда Мираак обрушивает на него Крик, что стирает в белую крошку скалы вокруг и обращает землю под ногами в выжженный, оплавленный камень, Валок позволяет ястребу Закричать вместо него – и Мираак отшатывается прочь, приняв на себя свой же удар.

- Трюки и уловки? Это ли достойный тебя бой? – Мираак кривит губы, не обращая внимания на стекающую по ним кровь – его собственную кровь. Ему тяжело даже говорить, не то что Кричать; но спорить с Кин на поле боя воистину стал бы только глупец.

Мираак ненавидит оказываться в роли глупца.

(Солнце исчезает за горизонтом, оставляя лишь звезды быть свидетелями казни)

- Тебя защищает Слово богов, но кто из них оспорит приказ Дракона? – усмехается он, и тайное знание отзывается в его груди – перерождаясь из безмолвия черных страниц в волю сына Дракона, в приказ, который не оспорить даже самим крылатым, и нет спасения от него человеку без маски жреца. Вот сейчас, сейчас, едва отгремит эхо Голоса, ляжет послушно в ладонь чужая воля – и пусть тогда испытают на себе верховные жрецы собственную подлость…

Крик теряется в душистом дыме, как в плотном тумане Совнгарда.

Хочешь обмануть Обманщика, смертный драконобог? Не в этот раз.

- Сколько дней ты хочешь драться со мной, Валок? Они не научили тебя, как убивать драконов? - насмешливо бросает Мираак.

- Не знаю, - гулко отвечает Валок, - я еще не всё попробовал.

Черная тень заслоняет звезды – и Валок, не удержавшись, отводит взгляд.

- Преклони колени, раб, - рокочет крылатая гибель, - преклони колени перед своими повелителями. Мираак отныне господин всему смертному миру; признай его власть – или умри предателем.

Мирааку интересно – больно ли ему сейчас? Верившему в драконов все годы, что прожил он на земле; любившему их сильнее собственной матери?

Стеклянными брызгами рассыпается защита Джунала, словно и не было ее; Джунал не приемлет сомнений. Но в глазах Валока проявляется страх лишь для того, чтобы вновь застило его прозрачным весенним небом.

- Я не склоняю колен перед предателями, - тихо говорит Валок, - ни перед людьми, ни перед драконами. Высшей милостью будет ваша казнь.

И в эту крошечную, почти потерявшуюся среди грохота Криков, столь незначительную секунду из таящейся внутри искры гнева Валок раздувает огненный шторм.

Солнце всходит одновременно с тем, как ярость Исмира божественным лезвием пронзает смертный мир, обращая в осколки равно иллюзии, реальность и то, что лежит вне того и другого; нет более обмана и хитрости, нет сомнений и неподкупности чистого знания, есть лишь сила, слепящая и слепая. И силу – помнит дитя Дракона уроки смертного – надо встречать силой.

Мираак вычерпывает себя до дна – себя, только себя, ни капли дэйдрической тьмы – и выплескивает навстречу буре.

Всю его злость – на уродливый смертный мир, что может стать прекрасней всего, что только было воплощено, но лишь калечит сам себя.

Весь его гнев – на тех, что называли себя голосами богов, но оказались лишь безвольными куклами в руках бессмертных.

Всю его ярость – справедливую ярость Дракона, чьё право на власть посмели отвергнуть люди.

Я должен был стать Исмиром, безмолвно кричит Мираак, не отводя глаз от сияющей смерти; мне принадлежит Корона Бурь и божественное имя, мне принадлежит власть и могущество, что ни разу не принадлежало человеку, смотри – в моих жилах течет человеческая кровь, помнишь, ты говорил мне; но я стану большим, чем человек, и большим, чем дракон. Я стану тем, кто приведет смертных людей к величию. Я стану тем, кто выстроит совершенный мир.

Назови меня его именем, кричит Мираак. Назови меня именем бури.

Светоносный шторм выслушивает его до конца, замерев за миг до соприкосновения.

А потом – сжигает его до костей дыханием бога.

Недра земли раскалываются под ними, как полый орех, навеки отделяя владения Драконорожденного от земель Скайрима; Мираак успевает лишь коснуться драконьей души – и выцедить из нее каждую кроху энергии, чтобы только выдержать, выдержать, выдержать огненную ярость Исмира, пережить этот ослепительно долгий миг рассвета.

И божественное пламя уходит, не сумев уничтожить его.

Мираак хватает ртом воздух, не в силах произнести ни единого Слова, выдохнуть ни единого Крика. Он выдержал поединок с богом.

Он победил.

Когда белый клинок с волчьим оскалом вонзается в его сердце, Мираак чувствует только удивление. Но – удивление исчезает, когда сила Апокрифа, прежде чутко-податливая, не откликается на его зов, и смолкает всеведущий шепот. Липкие жгущиеся щупальца рвут его на части, не могут только подступиться к ледяной стали лезвия в его груди.

Валок говорит ему что-то, пока отрава Апокрифа выпивает последние силы из первого Драконорожденного. Мираак не слышит, что. Только видит, как облетает с него шелухой божественное могущество, и только рассветное солнце теперь освещает их обоих, палача и предателя.

А потом он наконец умирает.

***

«Когда они обратятся против тебя, ты уверен, что ты победишь?»

Силгвир проснулся без крика, но закашлялся на вдохе, пытаясь выцарапать из груди едкое клеймо Хермеуса. И смолк лишь полминуты спустя, неподвижно уставившись в темноту. Затхлый воздух Бромьунара тисками сжал грудь.

Он стал свидетелем смерти Мираака – первой смерти, которую видел из всех живых только Валок, жрец, отказавшийся от маски. Совет Бромьунаара предпочел не тратить на Драконорожденного силы во время войны – от него избавились, как от взбесившегося пса, жестоко и быстро. И не помогла ему драконья душа, сила Хермеуса и верные аколиты, когда пришел Валок с благословениями восьми богов…