Атморец остановился и смерил его взглядом, бесцветно-прозрачным, как старый лёд.
Силгвиру показалось, будто Море Призраков захлестнуло его с головой – и, разочаровавшись в добыче, позволило вырваться прочь из солёной стужи.
- Я спал на самом его краю четыре тысячи лет, - тихо сказал Рагот. – Мне снились вечные пиры, когда я умирал от голода. Я видел, как плещется мёд в кубках, когда мою плоть иссушивала жажда. Я слышал, как бесконечно чествуют лучших из лучших в Зале Славы, но это было лишь далекое эхо чужих празднеств, а я был обречён на позор и забвение. В Доме Шора вечно жива истина, жива наша вера, и в моей груди звенели ритуальные песни истинных героев Севера – но я мог только вдыхать пепел дома, разрушенного обезумевшими невежественными рабами, от которых мы, лучшие из лучших, не смогли его защитить. Я мечтал о смерти, Довакиин. Настоящей смерти. И я был недостоин её. Не говори со мной о Совнгарде.
Рагот отвернулся и отрешенно посмотрел вдаль, на юг.
- Святилище близко. Поторопись, если хочешь быстрее оказаться в Роще Кин.
***
Святилище Кин безумно напоминало драконий курган.
На них не ставили алтарей и испещренных рунами гигантских камней, но земляная насыпь выглядела совершенно так же, как на древних могилах драконов. Силгвир с опаской сжал в пальцах древко лука, хоть святилище и оставалось спокойно.
Подойдя к каменному алтарю, Рагот медленно провёл рукой по белому мху, покрывшему круглый постамент. Святилище выглядело заброшенным, и, верно, только неведомая древняя магия хранила его от разрушения.
- Я не могу понять, - проговорил атморец, бережно поглаживая алтарь, будто не решаясь сорвать, счистить с него белесую пелену, - почему тут так пусто? Хранительницы всегда встречают путников у святилища, и здесь всегда довольно странствующих воинов, ищущих благословения… но я не вижу ни следа костров, ни даже того, что кто-то ухаживал бы за алтарём.
- Рагот, - тихо окликнул его Силгвир, неслышно остановившись рядом. – Похоже, это святилище давно пустует. Много лет, если не десятилетий…
Или столетий, если здесь замешана магия, хотел добавить он, но смолчал.
Рагот неподвижно смотрел на потрескавшийся серый камень, но, казалось, видел лишь пустоту.
- Kopiraak ni rahgot fah mii, lot Monah, - едва слышно прошептал он – как шепчут обещания тем, с кем един по крови; кому редко нужны слова, чтобы понимать друг друга. – Yol fen ag, ahrk sos fen nahkip gol ontzos. Zu’u kaat. Kopiraak ni rahgot fah Zey, fah Thu’umi los nahlon fah ful lingrah…
Силгвир неслышно отошёл в сторону. Он не хотел тревожить жреца и нарушать его единение со святилищем; пусть боги нордов никогда не были близки ему самому, он помнил, что значит – быть частью целого, огромного и всеобъятного, непостижимого смертным разумом и в то же время до смеха простого. Когда-то он, хмельной от восторга и пьянящего единства с Зеленью, падал в траву, что становилась мягче шелка, и корни деревьев бережно сплетались вокруг него; когда-то он бежал вместе с волками, подхваченный бессмертным духом Великой Охоты, и не было преград, способных остановить его; когда-то он, безмерно уставший, уходил к древнему сердцу леса и возвращался, полный сил.
Силгвир не знал, что делал бы он сам, случись ему найти святилище Зелени заброшенным и забытым даже самими древесными стражами.
- Я бы принес в жертву лучшего из своих рабов, чтобы заслужить прощение за подобное, - тихо сказал Рагот за его спиной. – Я не верил, не мог поверить, что дети Севера и мои потомки забыли своих богов… что предпочли служить эльфийским или тем, выдуманным Империей.
- Ещё есть норды, что служат Кин и не верят ни в какую имперскую Кинарет, - от того, как неумело ложились слова на язык, Силгвиру было отчаянно стыдно. Но он не владел искусством красивой речи, равно как и не знал, что вообще способно принести облегчение после подобного.
- Где они тогда? – просто спросил Рагот.
Он не нашёл, что ответить.
Драконий жрец расстегнул застежку плаща и тяжело сбросил теплую ткань с плеч. Отстегнул ножны от пояса, бережно сложил их вместе с посохом на землю рядом с плащом и устало распрямился.
- Иди, охоться, маленький эльф. Я буду здесь. У меня нет достойных даров для Матери Штормов, но, быть может, мои песни напомнят ей, что на этой земле ещё остались верные своим богам.
Когда Силгвир возвращался, солнце уже перешло середину неба и теперь неспешно следовало по западной его половине. Земли вокруг святилища Кин были необычайно плодородны для каменистых предгорий Истмарка, и стрелок замечал по пути немало зверей – хоть и не останавливался, чтобы настрелять ещё дичи. Роща Кин должна была быть самое большее в дне пути, и Силгвир надеялся, что подстреленного им зайца хватит на это время.
Он услышал песнь, когда святилище ещё было скрыто за скалистым холмом: ветер выдал её, ветер и Голос, давно отвыкший от мирных песен.
Слов было не разобрать – но мелодия была пропитана теплом и дымом костра и певучими пересвистами древесных флейт; быть может, лгал ветер, но Голос не мог лгать. Вязь песни ложилась на жесткую траву, дружеским шелестом вплеталась в ветви деревьев – и, когда Силгвиру в лицо дохнуло радужно-рассветным всецветием неба, запахом дождя и листвы, он мог только бессильно смотреть в пустоту.
Песнь просила петь её.
В ней не было ни приказа, ни требования; но Силгвир едва не закричал от собственного бессилия – он не мог петь с ней, его голос не знал песен Атморы, его разум не знал слов древнего языка…
Он не мог петь с ней. Не мог разделить её, не мог поддержать чужой Голос своим, не мог прогнать прочь проклятое одиночество забытой Эры.
А она продолжала звучать.
Он выбрался к самому святилищу тропой между холмов – и замер, не смея вмешаться. Настоящий, живой костёр горел у алтаря, и песнь раздувала его пламя высоко-высоко, взметая искры вверх, к солнечному небу. Рагот неподвижно сидел перед костром без оружия и доспехов – и пел.
Силгвир смог шевельнуться лишь тогда, когда стихло последнее слово и растаяло его звучание, затерявшись в стеблях травы. Огонь разочарованно притих, прижался к земле, безучастно потрескивая дровами – словно не он только что рыжим знаменем рвался ввысь, ведомый струящейся меж ветров мелодией.
- Что это было? – собственный голос показался Силгвиру бессильным и ничтожным: не было в нём ни силы, ни волшебства, что таила в себе песнь. Рагот чуть приподнял голову, отрешенно глядя вдаль.
- Эту песню пели у мирных костров и во время празднеств у домашнего очага. Она пришла из древних лесов, feyfahliil. Из тех Предрассветных времён, когда холод ещё не забрал огонь из наших очагов.
Силгвир осторожно опустился на землю напротив атморца, позабыв про охоту и добытую дичь, и жадно впился взглядом в лицо жреца.
- О чём она?
Рагот только покачал головой.
- Я могу попробовать перевести ее на тамриэлик, но это всё равно, что ловить море в бутыль. От её красоты не останется и половины. Я не хочу этого делать.
- Тогда научи меня понимать её, - Силгвир беспомощно подался вперёд. Флейты пересвистывались внутри, безобидно смеялись, манили дымом далеких костров – а он не понимал ни слова.
- Это нелегко. Я могу объяснить тебе слова Довазула, но он останется мёртв для тебя. Ты не почувствуешь песни, не поймешь её, пока Dovahzul сам не запоёт внутри, - Рагот посмотрел на него поверх костра. Он говорил без насмешки и без жалости, но в его голосе скрывалось знание – знание, горькое на вкус, и Рагот не хотел делить его с ним. – У тебя уйдут годы, десятилетия, чтобы услышать её.
Силгвир упрямо вглядывался в лицо жреца ещё несколько секунд, прежде чем понуро отвести взгляд. Он чувствовал, что Рагот не лгал ему – да и с чего бы ему было лгать. Древний язык драконов не раскрывал своих тайн так легко, а песни, рождённые в ныне мёртвом мире… даже знай он Довазул, как сами драконьи жрецы, сумел бы он понять её, почувствовать, как чувствует её атморец по крови?
