— Я вернусь и убью тебя! Спущу в ад!
Калеб махнул на него рукой, не считая нужным отвечать на пустые угрозы.
Линус продолжал кряхтеть, орать, махать руками до тех пор, пока его обгоревшие волосы не скрылись под землей.
Калеб остался один.
Вместо покоя он ощутил совершенно не вяжущуюся с его представлениями о состоянии грусть. Тихое шелестение листвы прерывало гнетущую атмосферу, от которой хотелось развалиться на земле, раскинув руки в стороны, и лежать. Как Эммануил. Только не набираться вдохновения и не раздумывать над планами для нового бестселлера, а…
Калеб не знал, чего он хотел и на что он рассчитывал, откидываясь на траву и потерянно смотря на небо, на котором, наверно, через ворота рая уже прошел Люцифер, очаровав всех своей улыбкой.
Калеб закрыл глаза.
Он поднялся, когда небо совсем потемнело, становясь почти черным, и начал собираться домой. Две недели пути маячили перед ним угрожающими цифрами. Те должны помочь избавиться от гнетущего чувства, от которого в груди зияла дыра. Он, повесив сумку на плечо, поднял мешок Люцифера, который тот не успел (да и не планировал, наверно) брать с собой. Калеб не хотел открывать его, но содержимое выпало из мешка из-за отстраненности и подавленности преподобного.
Несколько свернутых листов с его портретами предстали перед ним — вот он спит за столом в своем доме, смотрит на звезды в деревне Линуса, очищает колодец от нечистот, перевязывает ногу…
У Калеба закружилась голова, будто ему в момент стало дурно, и сердце забилось слишком часто для человека, который в тайне отрицал его существование у себя.
Калеб запихнул рисунки в свою сумку и, обреченно поглядев на озеро, направился домой в одиночестве.
========== Часть седьмая (последняя), в которой церковь не сгорела ==========
Через несколько дней и ночей пути (беспокойный сон только раздражал и портил и без того отвратный настрой, из-за чего идти по знакомым дорогам, таящим опасность на каждом шагу, было менее губительным, чем пытаться уснуть под затянутом тучами небом) Калеб, заработавший синяки под глазами и подобравшийся к хронической усталости вплотную, оказался в деревне, в которую вело множество торговых дорог.
Он зашел в таверну, пропустил стакан (пять) пива, после чего навестил Эммануила, активно строчащего новое Нечто.
— Так чем закончилось ваше путешествие? Вознесли демона на небеса?
— Ага, — сказал Калеб, сидя возле ямы и свесив в нее ноги; в руках у него находилась забранная с собой кружка с пивом, которая только чудом (божьим) не расплескалась по пути.
— Значит, счастливым концом закончу повесть.
Калеб неодобрительно покосился на Эммануила — где там счастливый конец, если у него сердце разбито — и увидел трех Эммануилов; и все они писали три текста тремя гусиными перьями. Так работа над повестью пойдет быстрее — соавторство, это, конечно, Вещь. Важно только, чтобы соавтор попался такой, с которым вы будете на одной волне одним веслом грести в одну сторону.
— Не напомните, преподобный, какого цвета глаза у демона были?
— Зеленые, — ответил Калеб, поднося кружку к губам и заезжая ею в нос. — Как его лес этот любимый. Такие же красивые.
— Так, значит, любовная линия… не пропустят в печать, эх, — почесал в замешательстве бороду Эммануил и сочувственно поглядел на свисающие ноги Калеба. — Напишу, что это была крепкая мужская дружба, преподобный.
— Пиши че хочеш-ш-шь, — пробормотал Калеб и откинулся на землю, смотря на небо; а Люцифер смотрел на него с неба? — Было или не было. Не было, вот и было.
Кое-как пережив утреннее похмелье под открытым небом и с пустой кружкой пива под боком, Калеб поднялся и попрощался с Эммануилом, перешедшим в маниакальную стадию писательства — глаза налились красным, руки тряслись, да и перо в руках выглядело так, будто прибыло из ада.
Калеб отправился в путь с разрывающейся на части головой. Путь проходил тихо-мирно, ночи стали менее пугающими, отчего и синяки под глазами начали пропадать — пиво хоть и не было вином, но все еще служило неплохим способом забыться.
Еще бы лес стал желтым, вообще была бы сказка.
Калеб оказался возле деревни, в которой когда-то (наверно, в другой жизни) оказывал медицинско-божественную помощь.
— Преподобный, рад вас видеть, — поприветствовал его Йован, одетый в ученические одеяния священнослужителей.
— В священники подался?
— В помощники, — гордо заявил Йован, поднимая нос. — В следующем году пойду поступать в столицу на священнослужителя, а пока вот… диакон. Буду так же, как и вы, помогать людям, — и в его глазах было столько благословенно обожания, что Калеб почувствовал себя лучше — вот, чего ему не хватало помимо вина — всеобщего обожания.
Калеб исцелялся.
Еще бы перед глазами не всплывали картины подающего воду всякому сброду Люцифера, можно было и праздник закатывать. На одну персону.
Калеб исцелялся, но не до конца.
— Бог в помощь, — пожелал Калеб и перекрестил его.
Выходя из деревни, он заметил двух детей, носящихся по окрестностям с повязками на головах.
В «Самодуровке», в которой активно отстраивалась церковь, Калеб первым делом наткнулся на недавно поставленный постамент в честь преподобного Линуса Фиргусона, будь он дважды проклят, «великомученика и благодетеля» как было написано на табличке. Калеб посмотрел на нее, посмотрел, да и прошел мимо (хотя очень уж хотелось плюнуть). Какое ему дело до постамента, если церковь будет отстраиваться не меньше года, а его визитки до сих пор активно гуляют по рукам.
— Можно к вам прийти на службу, батюшка? — спросила девушка, подобострастно склонившая голову.
— Приходи, когда угодно, дочь моя, — ответил Калеб.
Все сгоревшие церкви в округе и отданные визитки сулили ему много-много работы, которой он планировал неустанно заняться.
Труп отравленного святой серой старика, который так и остался лежать на дороге, был немного подвинут к траве и вонял на всю округу.
— Могли бы и закопать, — сказал Калеб и, постояв над разлагающимся трупом, пошел обратно в «Самодуровку» за покупкой лопаты.
Закапывал он старика быстро и неглубоко, но зато закопал. Сломал лопату пополам, соорудив из нее крест, помолился еще раз за его душу и направился дальше.
В родную деревню он пришел через двенадцать дней с начала пути, за которые Люцифер из его головы так не вылез, как бы он ни пытался его изгнать — вот это настоящее изгнание, а не ваши молитвы.
Вот и докатился ты, Калеб, докатился до наклонной и покатился с нее.
В родной деревне его встретили с восторгом, почтением и сыплющимися со всех сторон благодарностями да разговорами о чуде — церковь мало того, что была восстановлена, так еще и колокольня появилась, как подарок с небес в виде процентов за причиненные преподобному неудобства. Калеб, увидев ее, вместо счастья и радости ощутил очередной укол грусти, от которой колокольня, которая должна была радовать, сравнивалась в израненной душе с появившимся не пойми откуда фурункулом.
— Преподобный Андертон, это какое же дело сделали, что церковь сама восстановилась? — спросила пожилая женщина в платке, подходя к Калебу, за которого почти месяц неустанно молилась днями и ночами.
— Благое дело, мать, — ответил он, вспоминая поднявшегося в рай Люцифера.
— Чудо какое! — сказала другая, стоящая с граблями в руках.
— Не чудо, а божья помощь! — ударила ее по руке пожилая, отчего грабли выпали и чуть не заехали по лицу.
Ну.
Насчет божьей Калеб бы поспорил.
— Пойдемте на чай, святой отец, — предложил седой старик.
Деревенские окружили преподобного, о котором вспоминали каждый день и каждую ночь, пока тот отсутствовал. Калеб отказался, сославшись на усталость, и побрел в сторону церкви. Было бы здорово увидеть в ней сидящего на алтаре Люцифера, но жизнь — штука странная, в ней демоны в церквях не обитают.
Калеб прошел в родную обитель, в которой каждый угол веял уютом и пах ладаном. Привычный запах сгоревших свечек закружил голову. Немного скрипучие доски отдались трепетом в груди. Висящие на стенах иконы встречали Калеба с почтением и благодарностями (они не догадывались, что были восстановлены с помощью дьявола; меньше знают — крепче спят). Церковь не выглядела, как новая, зато была детальной копией с той, что сгорела. Калебу вообще начало казаться, что и не сгорала она вовсе, а почти месяц его отсутствия объяснялся растущей на заднем дворе чудо-травой. Говорил ему сдохший отец, чтобы он не злоупотреблял, а он… злоупотребил, видимо.
