— Я бы хотел этого, — сказал он несмело. — Чтобы птицы их унесли.
Но Сэм возразил, что птицам гнездоваться поздновато, ведь лето на исходе, и Джеймс было сник, однако Сэм добавил, что грызунам — всяким мышам и белкам — тоже нужны теплые гнезда на зиму, и все, согласившись с этим, принялись подбирать обрезки меха, а затем Солнце отнес их в лес.
Ванда же с Наташей, которая появилась из трейлера с охапкой пакетиков и шкатулок, в четыре (восемь?) руки заплели Джеймсу хвост французским плетением и невероятно быстро соорудили целую копну тоненьких косичек на голове, тихо споря о цвете бусин, нитей и лент.
— Я думал, ты не можешь говорить, — признался Джеймс Наташе, виновато, но с облегчением.
— Я могу, — сказала она.
И он ответил:
— Я рад.
Когда последняя лента заняла свое место, предзакатное небо вдруг дрогнуло и пролилось на них оранжевым золотом, и Ванда с Наташей со смехом вскочили и бросились к трейлеру, и бусины из опрокинутого стакана брызнули в траву, смешиваясь с крупными теплыми каплями, в каждой из которых угасали крохотные искры.
— Под крышу? — спросил Солнце.
Джеймс покачал головой и отвернулся, потому что в глазах — безо всякой очевидной причины — снова щипало, и по щекам стекала не только дождевая вода.
Тогда Солнце принес красный зонт и сидел рядом, пока золото (и слезы) не иссякло.
На ужин Джеймсу досталась миска сладкой каши, слабый чай и немного арахисового масла на подсушенном хлебе. Очень медленно, привыкая к отсутствию руки и смакуя каждый кусочек, он съел свою порцию под знакомым уже деревом, где Солнце устроил для него подстилку из тускло-зеленого брезента и поставил поскрипывающий дощатый ящик в качестве стола.
Небо, излившись золотом, подернулось сине-фиолетовой бархатной темнотой. В траве загорелись круглые оранжевые светильники, маленькие полные луны, над которыми танцевали насекомые — Джеймс не видел, кто и когда их там разложил.
— Брок даст тебе работу на время представления, — сказал Солнце. — Я не знаю, какую именно.
Джеймс кивнул: Тень заплатил за него Мастеру, должно быть, не слишком много, но все же это были деньги, и казалось справедливым, что их следует отработать. Он только надеялся, что работа, какая бы она ни была, не потребует от него активных движений.
Вокруг переливалась тишина, опушка пустовала, пустовала и черная стрела дороги поодаль, и Джеймс вспомнил, что за все время, что он пробыл здесь, оттуда не донеслось ни гудков, ни шороха шин об асфальт.
— Я думал, — сказал он, — что в цирковом представлении главное — зрители.
— Ну, — отозвался Солнце с быстрой улыбкой, — всегда есть вероятность, что кто-то забредет на огонек. Я вот однажды забрел.
Сказав это, он поднял ящик, балансируя стоявшей на нем пустой посудой, и унес, но спустя минуту вернулся — с мягкой синей толстовкой и пледом цвета молочного янтаря.
— Ночи становятся прохладными, а ты теперь без шерсти, — Солнце застегнул на Джеймсе молнию, рассеянно поправил капюшон, провел ладонью по пустому рукаву. — Еще и промок. Я поделюсь с тобой одеждой и попрошу Ванду сшить тебе попону, хорошо? Она замечательно шьет. А пока сделаем так…
Он набросил плед Джеймсу на нижнюю спину — тот лег теплой душноватой тяжестью, как снежное покрывало, согревающее землю зимой — и завязал концы на поясе, и скользнул горячими пальцами за узел, мазнув по месту, где гладкая кожа переходила в шероховатую шкуру, меняя чувствительность. И хотя Солнце уже много раз касался Джеймса во время стрижки — много и везде — у того все равно на мгновение перехватило дух.
— Туго? — спросил Солнце. — Ты вздрогнул.
— Нет, — отозвался Джеймс. — Немного щекотно.
Солнце снова пригладил на нем толстовку, которая висела мешком на его исхудавшем теле, и сказал:
— Скоро Брок поставит купол, и мы уйдем. Если тебе что-то понадобится, позови Брюса, он будет в трейлере и услышит.
— Он не выступает? — спросил Джеймс.
Солнце, улыбнувшись, покачал головой:
— Халка трудно убедить выйти на арену. Еще труднее — заставить ее покинуть. Вот твоя вода, Баки. Увидимся после представления.
Смотреть, как уходит Солнце, было тяжело, и с каждым разом становилось все тяжелее, зрелище это пробуждало в нем чувство сродни тому, которое он испытал, узнав, что должен потерять руку. И Джеймс занялся очередной бутылью с молнией на этикетке, чтобы не видеть, как Солнце оставляет его.
Купол был — тьма, Тень — резкий черный силуэт с оранжевым огоньком сигареты — ходил по кругу, и темнота собиралась у его ног: лилась, звездная, сверху, поднималась от земли, выползала из шуршащего и вздыхающего ночного леса. На опушке рос, стремясь ввысь, шатер — не кромешно черный, но цвета всех многообразных оттенков летней ночи — а вокруг становилось светлее, и в этом прохладно-серебристом отсутствии темноты Джеймс различал даже мелкий шрифт на этикетке своего (апельсинового на сей раз) лимонада. Круглые луны-светильники гасли за ненадобностью.
— Для тебя есть работа. — Тень подошел к Джеймсу, когда шатер был готов, клочки тьмы, маленькие, похожие на хлопья сажи, ползали по его плечам. — Держи. Держи крепко.
— Я должен их продавать?
У Джеймса хватило смелости на вопрос, но на взгляд ее уже не хватало, и он смотрел на собственную руку, на кулак, сжимающий связку воздушных шаров, на черную дымку, невесомо обволакивающую худые пальцы.
Однако ответа не было, и Тени уже не было, и даже дымка бесследно растворилась, стоило Джеймсу отвести от нее глаза, и не у кого было спросить, кому продавать, и за сколько, и куда складывать деньги… Джеймс посмотрел вверх: разноцветные шары покачивались, не тревожа веток, высоко над его головой.
Затем до ушей его донеслась музыка, бравурная веселая цирковая музыка, от звуков которой перед глазами вставали яркие лампочки, и смех, и клоуны с разрисованными лицами, и горячие хот-доги, и попкорн с маслом, и льдисто-сладкие шарики мороженого в вафельном стаканчике — идиллические образы, скорее порождение фантазии, нежели память. Повернув голову на звук, Джеймс разглядел Тень: тот приподнял угол полотна, и из этой прорехи сияли огни и играла музыка, и там, один за другим, растворяясь в свете, исчезали Ванда, Наташа, Тони, Сэм… Солнце шел последним, он задержался на секунду перед неровным треугольником света, и Джеймс, замерев вместе с ним, надеялся, что он, быть может, обернется. Но Тень положил руку ему на спину, очень уверенно и очень низко, и оба ушли в золотые огни, и на месте прорехи снова воцарилась темнота.
Клоуны, хот-доги, попкорн — все пропало вместе с музыкой, и Джеймс остался наедине с ветром, шепчущим в кроне его дерева.
— Шарики, — выговорил он на пробу. — Отличные воздушные шарики. Покупайте шарики. Недорого. Замечательные шарики. Для детей и взрослых…
Он закашлялся, потому что, кажется, произнес сейчас больше слов, чем за все время, которое себя помнил. Но никто ему не ответил, и тогда Джеймс прикрыл глаза, вызывая в памяти музыку, и свет, и запах, а когда это получилось, сосредоточился еще больше и увидел людей — смеющихся детей в пестрых одежках, детей, которые грызли леденцы и облизывали мороженое, детей, которым так нравились замечательные разноцветные воздушные шарики.
— Покупайте шарики, — сказал он, обращаясь к этим детям и их невидимым призрачным родителям. — Чудесные шарики. Самые лучшие шарики в стране.
И в тот самый миг, когда маленькая светловолосая девочка с розовыми бантами в волосах улыбнулась ему и просительно потянула за рукав свою… своего… взрослого, серебристые нити в руке Джеймса вдруг дрогнули, отвлекая, и вокруг снова оказалась сероватая не-тьма, тихая и пустая. Только шарики рвались вверх, уже ощутимо, сильно, и Джеймс озадаченно запрокинул голову. Там, среди ветвей, бились в своем серебристом нитяном плену птицы — желтые, красные, зеленые — беззвучно хлопали полупрозрачными крыльями, обратив клювики в небо, к свободе, которую он, Джеймс, им не позволял. И тогда он, ни секунды не думая, не сомневаясь, разжал пальцы, и прошептал: «Простите», и смотрел, как они улетают. Лишь одна, маленькая, фиолетовая, осталась на верхней ветке, прихорашиваясь и чистя перышки — Джеймс наблюдал за ней, пока не заныла шея, а потом отпил лимонада из бутылки и задремал.
